На грани веков

Тесовые ворота были открыты настежь, никто их больше не охранял, прохожие застревали в узком проходе, перекликаясь и пересмеиваясь, протискивались в улицу либо за город. На валах шатались какие-то солдаты, — может быть, ради порядка выставлены в караул, а может, подбирают что-нибудь: бои ведь прошли совсем недавно. За городской стеной с Даугавы, сверкающей солнцем, веяло приятной свежестью. Один паром тяжело и величественно выплывал на середину реки прямо к тому месту, где вдали виднелись остовы сгоревших домов предместья. К этому берегу пристал второй, с него вверх по наклонному помосту спешил городской возчик на большом белогривом коне, тянущем гору сосновых дров на тяжелой окованной телеге. За ним, точно клоп, тащился деревенский серко с двумя мешками овса и мужиком-лапотником, который растерянно помахивал хворостиной и дергал вожжами, пребывая в великом страхе, как бы только не застрять на подъеме и не загородить дорогу остальным. И верно, причин для опаски у него было немало: сразу же за ним ехал кряжистый бородатый житель предместья, сунув руки под кожаный фартук и небрежно кинув вожжи на шею лошади. Колеса неошинованные, ясеневые, спицы дубовые, ступицы такие толстые, что голову можно в них засунуть, сытый конь стукался коленями о перетянутую мочальной веревкой телегу мужика. Кроме того, сзади, внизу, раздавался немолчный злобный голос паромщика; судя по его воплям, можно было подумать, что все эти переезжающие для него одна обуза, мешающая выполнять более важное и спешное дело.

Ветерок все еще доносил из-за реки горький запах дыма и гари. Выгоревших домов и почернелых руин там было столько, что даже солнечные дни и проливной дождь прошлой ночью не смогли уничтожить смрад, витающий над развалинами — недоброй памятью войны. Два копра грохали тяжелыми чугунными «бабами», исправляя разрушения на больверках, оставшиеся еще с прошлой весны от паводка. Мегис побывал тут уже не раз и знал всю набережную Даугавы, поэтому, показывая и разъясняя все, повел друга в сторону селедочных складов. Мартынь еще прежде, лет десять назад, видел Рижский порт, но и сейчас разглядывал все с любопытством, испытывая легкое волнение.

По самой середине Даугавы, точно огромные утки, один за другим тяжело и величественно плыли два крытых соломой струга. Рижане оказались правы, уже недели три как русские слали сюда льняное семя, пеньку и хлеб, торговля возобновилась стремительно и в будущем сулила снова расцвести. Но основной подвоз урожая нынешнего года ожидался все же только будущей весной, когда вода подымется так высоко, что самые большие ладьи безопасно пройдут через Приедулею, Кегум и Румбайю. У берега стояла на причалах вереница кораблей, с десяток колыхалось на якоре поодаль, ожидая, пока освободится где-нибудь место, чтобы пришвартоваться. Мартынь даже позабыл, что левая нога у него плохо гнется и что надо остерегаться, как бы не ушибить ее, оступившись в какой-нибудь выбоине, — бедро, стоило его разбередить, начинало болеть так, что мочи нет. Ведь здесь есть на что поглазеть, особливо если идти не спеша, остановиться и смотреть на все, что привлекает. Больше всего Мартыня притягивали огромные трех- и четырехмачтовые великаны со стройными поперечными реями, со скатками связанных парусов да еще с ворохом канатов и блоков, в которых наверняка сам капитан едва ли разбирается. Мегис охотнее останавливался у одно- и двухмачтовых суденышек, которые так и блестели, свежепросмоленные сверху донизу, — на таких обычно привозили дрова либо сено. По крутым мосткам время от времени кто-нибудь сходил, и Мегис принимался разговаривать на своем языке — верно, то были люди с видземского либо эстонского взморья. Мартынь остановился у какого-то трехмачтовика и не мог оторвать глаз от торчащей на носу корабля девушки в два человеческих роста, позолоченной, с чешуйчатым рыбьим хвостом. Лицо вырезано из дерева, щеки надуты, соленая морская вода выела в нем серые пятна, точно большие оспины, — и все же Мартынь нашел в этом лице что-то особенно привлекательное. Он подтолкнул однополчанина.

— Глянь, верно ведь, волосы у нее точь-в-точь такие же, как у Инты?

Прищурив глаза, Мегис глядел долго и деловито, затем покачал головой.

— Вот уже нет. У Инты вечно, над глазами вихры висят, а у этой гладкие и на затылок забраны. Совсем другая баба.