На грани веков

Гром грохотал уже во всю мочь, но теперь, кажется, больше к югу. Проносит… Мартынь шел лесом, вытянутой рукой отгибая кусты чернолоза и остерегаясь, чтобы какой-нибудь сухой низкий сук не угодил в глаз. Под ногами кочки и ямины, кочки и ямины, трава по пояс. Ноги спотыкались, раза два он падал, перебираясь через сломанное ветром дерево, но поднимался и несся дальше, будто ему надо убежать от этой дождевой тучи. Но гремело где-то уже за Сосновым и становилось вроде бы тише, — да, опять унесло по Даугаве.

Сверху сквозь листву еще проблескивало, но внизу, в чащобе, — сплошная непроглядная тьма. Ветер почти совсем утих, начал накрапывать мелкий и теплый дождичек. Смолистые листья липли к рукам и лицу. Тянуло запахом трясины, сгустившимся от дневного зноя. Но вот постепенно становилось суше, просторнее и ровнее, при свете тускнеющих зарниц вверху блеснула белизна берез. Мартынь понял, что шел, конечно, правильно, это лиственский мельничный пролесок, клином вдающийся в угодья Соснового. Повеяло дыханием открытой поляны, направо на высоком холме можно было распознать очертания ветряной мельницы. Теперь только разглядеть большой ясень на той стороне поляны и от него наметить путь, сворачивать с которого в чащобе лиственских лесов уже нельзя.

Ясень он нашел легко. По облесью среди редких берез и кленов скотина протоптала тропки к ручью, в котором даже среди самого засушливого лета в колдобинах стояла болотная вода. Днем пересохшее русло сыскал бы без труда, а тогда уж стоит только его держаться. В темноте же смешались представления о расстоянии и времени, казалось, что давно должно быть русло, но под ногами все еще сухо. Коровьи тропки давно кончились. Заросли папоротника, бодяги и таволги становились все гуще. Сверху чернеют мелкие ели, внизу — молодая поросль, местами непролазная чащоба, приходится выискивать, где она реже. Опытной рукой он легко отстранял стрельчатые листья рябины, гладкие стволы орешника и шелковистые мягкие верхушки молодых липок. Это же тот самый известный Липовый лог, в котором кое-кто из лыкодеров помоложе плутал даже в дневную пору.

Туча с молниями и громами уплыла в сторону Риги. Дождь перестал, небо над головой прояснилось, замерцали редкие блеклые звезды. Мартынь остановился, мокрый, запыхавшийся, отчаявшийся. Ну как тут определишь направление, даже ветер утих, вверху слышен только тихий, сбивающий с толку шелест. Но стоять некогда, ночь короткая, светает рано, придет полдень, а еще ничего не будет сделано. Опоздает, потеряет Майю…

Он уже не шел, он мчался, подхлестываемый тревогой, полностью потеряв представление о том, где восход, где закат. Даже того не мог определить, с какой стороны доносится еле уловимое далекое громыхание грозы. Ольшаник становился все более топким, папоротник кончился, пахло илом и цветами таволги, вокруг ног свистела жесткая болотная осока. Влетел в трясину, из которой только ползком выбрался на берег, переломав заросли рогоза и обрезав пальцы об острые листья камыша. Ну, это полбеды, где-то здесь и должно быть, в этих самых местах, только бы нечаянно не пройти мимо…

Стало суше, под ногами вроде бы пригорок, пошла молодая еловая поросль, такая густая, что сучья чуть глаза не выцарапали и продраться можно было только боком. Внезапно в нос ударил запах дыма — Мартынь обернулся. Где-то далеко-далеко блеснул огонек, казалось, как раз в той стороне, откуда он только что пришел. Да разве сейчас разберешься, где какая сторона… Он начал продираться туда.

У подножия холма дымился полупотухший костер, возле него девчушка в одних лохмотьях прикорнула, поджав ноги, обхватив их руками, положив лохматую голову на колени. Позади нее между двумя большими елями шалаш, крытый еловым корьем, снизу обложенный дерном. Мартынь заглянул в него. При вспышке пламени можно различить, что там кто-то лежит: укрытая тряпьем, вытянувшаяся во весь рост женщина. Она ничего не слышала, даже не шевельнулась, — девчушка, правда, заметила чужого и, повернув голову, глядела на него большими глазами дикого зверька. Мартынь принялся успокаивать ее.

— Ты, дочка, не бойся, меня отец знает, я Мартынь, кузнец Мартынь, Отец, верно, тебе рассказывал обо мне. А что, Друста нет дома?

Девчушка только издала горлом какой-то пугающий вскрик. Глаза у нее были умные, но они словно что-то выискивали в чащобе леса. Мартынь обернулся. Из ельничка как раз выбирался Друст, в лохмотьях, косматый, как медведь. Глаза под космами такие же, как и у девчушки. Сразу же узнав Мартыня, он не выказал особого удивления.

— Не спрашивай ты у нее, она плохо слышит и не говорит. Все время держалась, а прошлой зимой подхватила краснуху. В трех волостях половина ребят поумирали. Отлежалась, а потом и стала этакой, оглохла, онемела. Калека убогая, уж лучше бы ей подохнуть заместо жены.

Он влез в шалаш и стал заворачивать женщину в какую-то рвань, может быть, в остатки рядна.