На грани веков

— Постойте, постойте, слишком много вопросов, чтобы можно было сразу на все ответить. Ясное дело, что мужикам теперь живется лучше, хотя мой отец был не из самых дурных помещиков, — возможно, потому, что в его жилах не текла кровь истинного рыцаря. Дед служил в свите Стефана Батория и после победы под Кирхгольмом был пожалован этим имением. Так что, видите, никаких документов на право владения с орденских времен у нас не оказалось, когда понадобилось их предъявить. Потому шведы по праву и забрали Дзервенгоф — одно из первых имений в самом начале редукции.

— И это вы называете «правом»!

— Права у тех, кто их устанавливает и способен отстаивать. Назовите мне хотя бы один пример из истории Лифляндии, да и Ливонии, где было иначе. Мать уехала к родным в Вильну, отец еще за четыре года до того отправился туда, где теперь барон Геттлинг. Я же никуда не мог уехать.

— Почему? Разве родственники матери не ваши родные?

— Нет. Я их не знаю, они не знают меня, в Вильне я никогда не бывал. Что я, кандидат в покойники, делал бы у чужих людей? Меня, верно, держали бы из жалости и считали бы те немногие куски, что я еще способен съесть. Может быть, со мной обращались бы хорошо и пытались лечить, в чем, правда, сомневаюсь: мать, как я слышал, вторично вышла замуж, а больной пасынок — ведь это не то что красивая падчерица, которую можно, отдать в благородное и богатое семейство. Поэтому во всех отношениях умно, что я остался здесь, то есть в мужицком доме, у своего бывшего слуги.

Курт даже всплеснул руками от изумления.

— Не может быть, чтобы вы так поступили! Это же выходит, что вы стали слугою своего бывшего слуги!

— Так могло бы получиться, но не получилось. Во-первых, у крестьян слуг нет, есть только батраки, но я для этого не гожусь. Во-вторых, мой бывший слуга без меня не получил бы этот двор, и поэтому он в какой-то мере мне обязан. И, в-третьих, я для своего слуги, очевидно, был неплохим господином, поэтому и он ко мне относился хорошо. Но главное то, что название двора сходно с названием имения: и там и там — Дзерве (Журавлиное). Только двор Малое Журавлиное, потому что находится в самом верховье речушки Журавлиная, тогда как имение — при впадении ее в Дюну. Так я и остался тем самым журавлевским поляком или Яном-поляком, как меня кличут.

Курта покоробил подобный юмор, он не мог усидеть.

— Бросьте вы свои шутки! Это позор для всего лифляндского дворянства. Как они могли это допустить?

— Верно, потому, что я не принадлежал к немецкому дворянству. Ведь я поляк.

— Жалость родственников вы отвергли, а мужицкой воспользовались.

— Не совсем так. Прежде всего здесь у меня свои люди, так что по правде-то они мои настоящие родственники. Отец моего хозяина в свое время был кучером при имении. Он рассказывал, что, когда я был маленьким, он возил меня на спине. И потом, ту каплю парного молока, которую я еще могу выпить, я сам честно зарабатываю. Ведь в мужицком хозяйстве много разной мелкой работы, где большой силы не требуется. Особенно когда надо ехать на барщину, а дома остается одна старая мать с малыми детьми. И за детьми надо присмотреть, чтобы в речку не упали. И зимой лучину щепать, и огонь в печке поддерживать — для самого же в овине найдется теплый уголок.

— Это нечто неслыханное, совершенно неслыханное!

— Не совсем так. После нашествия московитов лифляндские помещики со своими семьями сколько раз живали в овинах. Своей судьбой я был вполне доволен. Много ли мне нужно? Настой на травах, что мне дает мать хозяина, совсем не хуже того зелья, которым меня целый год поил выписанный из Кракова доктор медицины. Ведь лучше не становится ни от того, ни от другого.

— Но вы же находитесь там в постыдной роли. Чего ради им держать вас!

— А вот уж это единственное, что я не смог уразуметь. Правда, вначале пришлось немного потерпеть, но к этому я за пятнадцать лет невзгод сумел привыкнуть. К тому ж мой хозяин был одним из наиболее уважаемых людей в волости. И в конце концов крестьяне так привыкли к барам-извергам — почему бы им не привыкнуть к убогому барину? В последнее время не было ни одного гулянья или праздника, на которые бы меня не приглашали.

— Насколько я понимаю, вы говорите как будто о прошлом. Разве сейчас вы там не живете?

— Нет, получилось довольно странное дело. Видите ли, от скуки я занялся крестьянскими детьми, начал учить их читать, писать и еще кое-чему. Их язык я понимаю намного лучше, чем вы сейчас мой немецкий. Но приходский пастор, поставленный шведами, пожаловался, что я склоняю мужиков в католическую веру. Понятно, это была ложь — ни за одну веру я не дам и пяти грошей. И все же меня взяли и увезли в Лауберн.

— В Лауберн? Ведь это же от меня по соседству.

— Совсем рядом. Танненгоф я знаю довольно хорошо.

— И что вы там делаете? Учите детей читать и писать?

— Нет. Там только восемь стариков и шесть старух. Многие полуслепые, а у которых глаза здоровые, те глухи. Этаких ничему не научишь. Шведы в Лауберне устроили богадельню.

— И теперь вы живете там?