На грани веков

— Теперь я должен жить там. А почему бы и не жить: если шведы забрали мое имение, их обязанность заботиться и о самом помещике. Можно сказать, что я живу там на проценты со своего капитала, а ведь это для нашего сословия никогда не являлось постыдным. Нахожусь вроде как под надзором. Но тамошний арендатор Холодкевич — рижский поляк, мы с ним ладим. Разговариваем по-польски, иногда он приглашает меня на стакан вина.

— Все, что вы рассказываете, похоже на сказку. Скажите, пан Крашевский… Можно подумать, что у вас не только грудь больна, но и с головой что-то не ладно.

— То же самое думают и мои сожители по богадельне.

— И потом меня еще несколько удивляет, как вы попали сюда. Вас действительно пригласили?

— Действительнее, чем вас. Меня пригласила сама будущая наследница Атрадзена, хотя и больная, но все же единственная подлинная баронесса Геттлинг. Она родня нам по матери. Я подумал: почему бы перед смертью еще раз не подразнить эту высокомерную толпу, которая нас никогда не считала настоящими дворянами. Лучше было бы не поддаваться этому желанию — вино не идет мне в горло и не ударяет в голову. Да и после того как остатки моих легких семь миль тряслись по лесным дорогам, шутки мне нейдут на ум. Один крестьянин привез меня в своей навозной телеге — у меня уже и в Лауберне есть друзья. Сейчас велю ему запрягать.

Курт долго раздумывал — сказать или нет. В конце концов решил сказать: как бы то ни было, но на предателя этот человек не похож.

— Я не знаю, слышали ли вы, но сейчас затевается большое дело. Все лифляндские помещики поднимаются. Если удастся, вы тоже вернетесь в свой Дзервенгоф; все, кто живет под угрозой, смогут вздохнуть свободнее.

— Вы имеете в виду сговор Паткуля с поляками? Нет, это никогда не удастся. Вы мало знаете лифляндских помещиков, все вместе они никогда не восстанут. Ну, а если и восстанут — что эта кучка сможет сделать? Вам придется иметь дело со шведами, с лучшей армией в мире. А крестьяне ненавидят поляков, так же как и немцев, — я их знаю. Начните только, и вы увидите то, чего вам никогда не доводилось испытывать. Эти лапотники, эти рабы все подымутся, ваши замки запылают — и да хранит вас судьба!

— Мои крестьяне этого не сделают.

— Не будьте так самонадеянны: вы их не знаете. Не спешите с сужденьями, послушайтесь умирающего, которому нечего больше ни терять, ни приобретать. Вы мне кажетесь порядочным человеком, поэтому я желаю вам только добра. Попробуйте лучше исполнить другой свой план, возможно, вам удастся осуществить то, с чем лифляндские рыцари опоздали на пять столетий. Корчмы покамест не трогайте, начните с барщины, с податей, с отмены порки, со школы. Ведь чудеса до сих пор еще случаются. Ничто достойное и великое в мире не могло бы начаться, если бы не было веры в чудеса.

— Но вы же дрожите от холода, пойдемте в замок.

Действительно, Крашевский дрожал так, что его зубы даже лязгнули. Упершись расслабленными коленями в мраморную скамью, он протянул руку к Дюне.

— Посмотрите-ка!

Месяц, висящий между горизонтом и зенитом, отбрасывал свой сверкающий меч прямо на середину реки, так что острый конец его упирался в кудрявые заросли Дубового острова. Сквозь мелкие просветы, щелки и полукружия в чуть зыблющейся листве рябин и осин проблескивала блеклая вода — все это напоминало сплетенные искуснейшими руками узоры фландрских кружев. Дальше изгибалась мрачно-зеленая кайма леса с редкими красноватыми выступами стволов, постепенно сливающаяся с низко нависшим, усеянным редкими звездами небом. Крашевский просипел, точно про себя:

— Жаль вот это оставлять… А больше — ничего!

Курту стало жаль его.

— Да, уж вы подлинно несчастный человек.

Казалось, Крашевский даже и не слышал. И все же через минуту ответил;

— Как сказать… Без сожаления никто не расстается с этим светом. Все дело в соотношении и мере. Моя мера полна. Больше страданий и унижений жизнь к ней не может добавить. Только жалко вот этой изумительной красоты лифляндских ночей, которую я, к несчастью, стал ощущать все острее и острее. Но у других остается непрожитый век, недостигнутые цели, девушка, на которой не успел жениться и которая не успела надоесть в роли жены, — все то сущее и в то же время мнимое, что относится к «полноте жизни». По сравнению с ними я не могу считать себя несчастным. И сознание этого немного успокаивает. Человек, даже умирающий человек, бесконечно самолюбивое и непокорное существо… Нуте-ка, послушайте песню!..

Под сенью деревьев острова послышались тихие всплески весел. Оттуда доносилась распеваемая в три голоса протяжная песня. Крашевский сказал:

— Лифляндские парни едут к курляндским девушкам.

— Откуда вы знаете?

— По песне. «Гони, ветерок, мою лодочку…» — разве вы не слыхали? Да что вы здесь вообще-то слыхали! Так послушайте же!

Видимо, лодка завернула за остров. Песня звучала приглушенно, берега и остров уже не разносила ее эхо в набухшей влажной ночи, слов уже нельзя было понять, только мелодия плавно неслась над водой.

Крашевский откашлялся и покрутил головой.