На грани веков

«Луксты» были самым захудалым двором во всей волости. Земля ли хуже, сами ли такие — бог знает. Да только будь они самые богатые и приехали бы самыми первыми, все равно люди смеялись бы так же, потому что так же смеялись и над его отцом, и над дедом. С незапамятных времен так уж повелось, что над Лукстами все только потешались. Чем больше крестьянин замордован, тем он несправедливей и безжалостней к другим; не будучи в силах отомстить сильнейшему, он отыгрывается на самом слабом. Старый Лукст по привычке ничего не сказал, только, опустив глаза, возился возле своей телеги. Гач, покраснев, как свекла, по глупости и от растерянности засунул под шапку желтые льняные космы, дав этим новый повод для всеобщего смеха.

Ключник, который был здесь, чтобы приглядывать да приказывать, подошел, покачивая головой.

— Что это с вами? Никогда вы вовремя не можете приехать.

Лукст исподлобья взглянул на насмешников.

— Да видишь ты, отец ключник, такая незадача вышла…

— Знаю я твои незадачи, лучше помалкивай. Драть вас обоих надо. Заворачивай сюда, в тот конец, там для двоих еще есть место. Да смотрите мне — вас ведь одних нельзя оставлять, опять застрянете в дороге. Что это вы своих лошадей соломой, что ли, среди лета кормите? Вон бока-то как ввалились, словно у коров. Накладывайте на двадцать пять кирпичей меньше других, я уж сам буду в ответе.

Лукст попытался поддержать свое достоинство.

— Они только такие, ежели поглядеть, а тянут, что твои звери. Зимой, когда бревна возили…

— Не болтай, пошевеливайся! И что ты там околачиваешься, Эка! Помоги уложить!

Эка — настоящее его имя было Прицис — сын хозяина Преймана, дюжий мужик, зубоскал и хвастун, а прозвали его Экой потому, что после каждого слова вставлял это свое пустое «эк», — закрыл рот с вечно оскаленными белыми зубами и взъерошился.

— А чего это я должен помогать? Братья или свояки они мне? Эк, мой воз уж полный…

— Не болбочи, когда тебе приказывают, а то придется спину погладить. А ну берись, не топчись!

Злой и красный, Эка взбежал под навес, накидал на руку восемь кирпичей и прошипел сквозь зубы, проходя мимо Лукстов:

— Падаль этакая, вшивцы! Эк, дать бы вот этим кирпичом! Уж коли нет от вас толку, так нечего небо коптить.

Луксты ничего не ответили. Оба рысцой пустились к кирпичной клетке, столкнулись головами, накладывая кирпичи на руку, и неизвестно за что облаяли друг друга.

Еще оставалось три пустых телеги, когда Лукстам уже набросали полные подводы, — Эке хотелось показать, что получается там, где он берется за дело. Отходя, он сплюнул и выпятил грудь.

— Эк, грузчики! Полтора кирпича на двоих! Пусть вас старуха пеньку мыкать заставит!

Возы Лукстов поместили в середине, ключник всерьез боялся, как бы у них в дороге опять не стряслась какая-нибудь беда. Но когда лиственским велели ехать вслед за ними, началась перебранка.

— У меня лошадь все коленки обобьет об задок их телеги.

— Что нам, чернику собирать, пока они вперед уползут?

— Нам уж тогда лучше вздремнуть, пока они Голый бор минуют!

К этим толочанам даже ключник относился с известным уважением. Он только подшутил:

— Ну, где же сосновским котам против медведей из казенного имения!

Работников это умаслило, они тоже посмеялись и успокоились. И верно, у них были права на это «мы» и «они». Сами, по своему почину, наложили на пятьдесят кирпичей больше. Того небось не сказали, что Холодкевич просто ради похвальбы велел взять трех лучших лошадей, одну даже прямо с господской конюшни.

По глинищу сквозь кусты дорога такая узкая, что возчики могли идти только за подводами. Местами верхний слой глины уже задубел, но разъезженные колеи ухабистые и глубокие — по самую ступицу. Местами снизу сочилась вода, и там колеса увязали так, что даже людям из казенного имения приходилось налегать на задок телеги и помогать лошадям. Через Голый бор дорога, правда, шире, но там так топко, что весной пришлось настелить гать, да только отсыревшие и размочаленные бревенца крутились вместе с колесами. Луксты, хватаясь за грядки телеги, помогали тянуть ее, озабоченно поглядывая на колеса с обгрызанными спицами, на завертки из лыка, на хомуты с соломенными подхомутниками, которые только поматывались, когда телега цеплялась за какое-нибудь бревнышко. На лицах их была заметна величайшая тревога и беспокойство — как бы только вновь что-нибудь не порвалось либо не поломалось, опять на смех подымут. Но всем сейчас было не до шуток, каждый занят своей лошадью и возом. Тридцать одна телега тарахтела так, что приходилось кричать, чтобы ближайший сосед услыхал хоть слово.