На грани веков

Мастер даже рот разинул, но отступать уже было поздно. Он хорошо знал, что зрители готовы так же охотно поизмываться над ним самим, ежели он сорвется.

— Полегоньку, голубки, полегоньку, все в свой черед, попервоначалу беседа, потом дело, так уж у нас, у русских людей, заведено. Как оно, милки, лошадей-то подковывать доводилось? Скажем так: вот ты, усач, подкову сладишь, а ты, борода, гвозди сработаешь. Идет али нет?

Сосновцы так и рвались взяться за дело, препираться с этой толпой не имело никакого смысла. Мартынь огляделся.

— А где же он, конь этот? Мне же надо знать, какая подкова нужна?

Толпа так и грянула — вот этого-то все и ждали. Военные кузнецы изготовляли подковы просто на глаз и так и подковывали — больше либо меньше, сойдет. Старшой погладил бороду и подморгнул остальным.

— Эх, милок, солдатский конь, он не барышня, которой ты башмачок примеряешь и так и этак, его бы только подковать, вот и все. Теперь скажи ты мне, борода, сколько гвоздей станешь ковать?

Мегис сплюнул.

— Спрашивает… Что я, впервой кую? На каждую подкову — девять.

Толпа грохнула еще оглушительнее и над чудным выговором эстонца и над тем, что он ошибся числом. Мастер был доволен донельзя.

— А вот и не угадал чуток, миленький, не девять, а, скажем, восемь. Железо казенное, переводить его зря не след. Ну да ладно, покажите, на что вы горазды!

Наковальню для Мартыня умышленно поставили на неровный пень, чтобы шаталась, — пусть кузнец обожжет руки либо стукнет себя по колену. Да только на такой пустяковине его не поймаешь. Перво-наперво он как следует установил дубовую колоду, кинул железо в горн и вздул угли. Мегису дали слишком маленький молоток, да еще с кривым обушком — он отшвырнул его и сам разыскал годный.

— На их манер станем ковать либо на свой?

— Чего спрашиваешь, известно на свой.

Зрители галдели и потешались: клещи чухонцы держали по-своему и молотами взмахивали не по-людски — до чего же чудно! Рыжебородый подобрался вплотную поглядеть, как это там орудует Мартынь, но, отплевываясь, отскочил назад, когда горсть искр плеснула ему в глаза. Нет, с ними, видно, ухо востро держи, толпа над его собственной промашкой загогочет еще охотнее. Подкова хоть и по-чухонски, а была выкована и, шипя, остывала в луже, бородач позвякивал в ладони дюжиной гвоздей. Вот теперь-то и начнется самая потеха — поглядим, поглядим! Рыжебородый довольно крякнул и снова подмигнул землякам.

Через поляну уже вели огромного мышастого шведского жеребца — не конь, а прямо лесное чудище. Он и не шел, а выплясывал, взвивался на дыбы, хлестал хвостом и ржал. За концы длинной веревки держалось по дюжему детине, тот и другой — с увесистым задом, но и их конь мотал и швырял как пушинки; они походили не на солдат, а скорее на вывалявшихся в грязи свиней. Друзья переглянулись — ну понятно, нарочно разъярили, чтобы затоптал конь или покусал. Да тут уж некогда доискиваться и браниться, надо постараться не ударить лицом в грязь и руки-ноги сберечь. Каждый со своей стороны, они ухватили коня за недоуздок, удилами прижали нижнюю челюсть так, чтобы он не мог вскидываться. Толпа метнулась врассыпную, когда повели жеребца к вкопанному для этого столбу, вокруг которого они нарочно сгрудились, чтобы чухна не увидела. Но столб это еще не все — жеребец так и плясал, не подпуская к себе. Кузнецы и на это знали средство: Мегис схватил ту же самую веревку, ловко накинул и подтянул переднюю ногу к задней; жеребец и тут еще хотел было взвиться, но всякий раз тыкался мордой в землю, пока не выбился из сил; тараща налитые кровью глаза и фыркая, он только головой мотал. Мегис подкинул вырубленный из пня станок, ухватил заднюю ногу, которую нужно было подковать, и прижал ее к опоре. Озверелый жеребец попробовал выкинуть последний фортель: всей своей тяжестью навалившись на держащего, попытался расплющить его, но удар молота в руках Мартыня в мгновение ока откинул его назад. С первого взгляда видать, что с ноги только что содрана почти новая подкова, копыто неровно обломано, еще остался огиб гвоздя со свежим изломом. Но разглядывать некогда, Мартынь хорошенько отчистил копыто, прибил подкову и подбоченился — он уже понял, что против заносчивости и бахвальства помогает то же самое. Да еще прикрикнул, будто все остальные были тут просто работниками:

— Чего глаза вылупили, веди прочь!

Вытянув шею и напрасно ожидая потехи, зрители стали расходиться; кто покачивал головой, кто сплевывал. Рыжебородый, разозлившись, метался как угорелый, что-то хватал, бросал и неведомо с чего бранился. Тут уж, ясное дело, не придется докладывать начальству, что в кузнецы чухна не годится и чтоб поставили их навоз в лагере чистить.