На грани веков

Курт медленно ехал по ухабистой дороге. Лошадь неохотно уходила от имения, да и всадник не очень-то подгонял ее. Солнце только еще садилось за лесом, вечер чудесный, а ночи теперь светлые. Стоило вспомнить об имении, как сейчас же перед глазами встал угрюмый постылый замок, входить в который все равно что в тюрьму. Там ждут люди со всей волости, но с ними лучше познакомиться позднее и постепенно — сегодня лица у них были что-то не особенно радостные, хотя он прибыл с самыми лучшими намерениями. Да это и понятно. Нельзя же еще мальчишкой, до которого нет дела, уехать, а потом через десять лет вернуться возмужавшим и чужим и заявить: вот он я, у меня благие намерения, любите меня. Ведь даже у мужика есть свои чувства, очевидно, есть и некоторая толика соображения. Ведь любовь надобно заслужить, даже, можно сказать, купить ее. Это звучит странно, но так уж оно на свете повелось. Самого господа бога им не пришло бы в голову любить, если бы он не давал в сенокос вёдра или дождя, когда сохнут посевы и колодцы иссякают.

Рожь по левую сторону невысокая и уже полегла, пожалуй, ее давно пора скосить. Марч, следуя рядом, кивнул головой.

— На господских полях с неделю еще постоять может. У кузнеца, на этом песчаном взгорке самое время было бы еще на той неделе. Да ведь везде не поспеешь.

У самой дороги притулилась закопченная хибарка с навесом спереди.

— Тут, видно, кузница, а там что, кузнец живет?

— Атауги! Двое — старый и молодой. Старый уже больше не может кузнечить, так теперь молодой этим занимается.

За кузницей на песчаном холме что-то дымилось. Курт хотел знать все — все до последней мелочи.

— Там, видно, вырубку жгут?

— Нет, роща кузнеца Марциса горит.

— Как это горит? Почему же он ее выжигает?

— Не он, а Плетюг… а староста.

Барон хотел знать все. А Марч был рассказчик бойкий.

— Потому что у кузнеца в этой роще был дуб, под тем дубом камень, а на том камне он занимался ворожбой.

— Так-таки и ворожбой! А как он это делал?

— Того я не знаю, не видывал. Да говорят, что он там жжет разные травы, что ли, и никому не понятные слова шепчет, А еще он посреди двора жаб молоком поит, в овине прикармливает души предков и вырезает разные знаки на косяках. Управляющий ему уже давно грозился, пастор проклинал, да он не слушает.

Курт начал понимать. Значит, это один из идолопоклонников, чтущий языческие обряды, на которые немецкие священники так часто с негодованием обрушивались в своих книгах. Сам он на подобные вещи смотрел несколько иначе. Как верный лютеранин и студент-теолог, он с такой ересью, конечно, не мог смириться, но как ученик гуманистов и вольнодумец считал эти остатки языческой религии в своем роде даже поэтичными.

— Но ведь он никому не делал зла. Разве этот старый кузнец плохой человек?

— Нет, он не плохой, а только, говорят, очень уж упрямый — крепкий, как железо. И у старосты на него издавна зуб — с тех пор как кузнец отбил у него невесту. И вот вчера поутру Марциса и застали опять, он ворожил у своего камня — чтобы Тенису не досталась Майя, чтобы его разразило и языка лишило, а Майя чтоб досталась его Мартыню, молодому кузнецу.

— Это не та ли самая?..

— Та самая, которую барин только что у почестных ворот приласкал милостиво. Ну и вот — староста с парнями, барщинниками и каменщиками подались в Атауги, рощу Марцисову повалили и пожгли. Камень пополам — и в телегу.

— И этого — как ты его назвал? — так и не разразило и не онемел он?

— Тенис? Нет, Майя ему досталась. А тот камень Плетюгану, старосте значит, упал на ноги, и ноги, как лучинки, — пополам. Лежит сейчас в имении и орет благим матом.

Курт вспомнил эту Майю и невольно улыбнулся, не подумав, что неуместно улыбаться, когда в имении орет человек с переломанными ногами. Она действительно стоит того, чтобы ради нее в капищах приносили жертвы старым идолам, сжигали рощи и ломали ноги. В его волости еще есть такие девушки! И так много старой романтики! Хорошо, что в провожатые попал этот мальчишка, такой простодушный, что ничего не боится и ничего не таит.

Марч и впрямь спешил рассказать все по порядку.

— Майя досталась Лаукову Тенису, а Мартынь… — Он прикусил язык: разве ж барину надо знать, где теперь Мартынь, — и без того кузнеца ловят, как дикого зверя. Поэтому он кончил не так, как хотел:

— А Мартыню она не досталась… А старый кузнец теперь в имении, пьет на свадьбе и смеется над тем, как староста с переломанными ногами орет.

— Выходит, что он все же дурной человек,

— Нет, а только у них старая распря — из-за этой самой кузнецовой Дарты. И потому еще, что староста при старом бароне кузнеца скрючил.

— Скрючил? Это не тот ли самый старик, который чуть не ползком передвигается?

— С толстой дубинкой? Он самый и есть. Кузнечить он с той поры больше не может, а делает ложки, да лукошки, да севалки плетет.