На грани веков

Марцис не вскрикнул от боли — такие ли мучения приходилось на веку переносить?! Только губы его побелели и задрожали да на лбу медленно, капля за каплей, выступил пот. И так же медленно еще глубже провалились глаза, сверлящие старосту, сверкающие из глазниц неугасимым огнем. У того даже рука с занесенной дубинкой опустилась.

— Не знаю, чего барин тебя еще жалеет. Калека, а в десять раз зловредней и опасней здорового. Двух душегубов вырастил, старуха с ножищем в лапах бродит. Подпалить надобно все бесовское логово! С землей сровнять, чтоб и места не нашли!

Той же самой дубинкой смахнул с камня остатки костра и с проклятьями растоптал ногами.

— Бесу служишь, язычник! На месте барина я бы Рыжему Берту приказал тебя так взгреть, чтобы ты размяк да стал прямехонек, как свечка перед алтарем.

Но тут и у кузнеца развязался язык, и то, что срывалось с его губ, было таким же страшным, как и его глаза.

— Я распрямлюсь там, где мужика за навоз или за скотину не будут считать, где не будут на мужика науськивать душегубов, что из одного с ним рода-племени. На голове у меня дубовый венок будет, на теле белая льняная рубаха, а на тебя в пекле наденут порожнюю бочку из-под дегтя, родня твоя станет тебя раскаленными щипцами рвать, а ты будешь орать, как козел, с которого шкуру заживо сдирают… Еще заживо ты орать будешь, Плетюган. Я еще свое сломанное тулово на своих ногах таскаю, а ты на карачках поползешь, да и то не сможешь. Плетюган ты, Плетюган и есть, вот судьба тебя, как плетку, обовьет вокруг руки, и вовек ты уж не распрямишься. Как свинья, будешь рылом землю рыть, и никто тебе капустных листьев в корыто не кинет. Дубинку тебе ребятишки заместо хвоста воткнут, в грязи вываляют, а потом бросят — пусть мухи жрут…

Староста просто ополоумел, дергался и хрипел, точно у него перехватило горло.

— Пошел, ведьмак поганый, пошел! Ребята, гоните его, взашей его, лупите!

Маат, правда, ничего не понял из всего, что говорил старик. Но видел, что Микелис перепугался. Они делали вид, что повинуются приказу, а на самом-то деле лишь петляли вокруг кузнеца, размахивали руками, но трогать его не трогали. В кустах, где староста их уже не мог видеть, Микелис легонько ткнул старика в бок:

— Ты бы лучше, отец, до воскресенья залез куда-нибудь — по мне, так хоть в кротовую нору. Из-за Мартыня все имение вверх дном. Вчера вечером эстонец самого Плетюгана тростью потянул, тот теперь зубами готов рвать любого, кто под руку попадется.

— Не тужите, сынки: не долго ему рвать. Попомните мои слова!

Работников староста оставил приглядеть, чтобы старый колдун не пришел сюда кудесничать снова, а сам отправился в имение. Он трусил мелкой рысцой, время от времени злобно шипел и кому-то грозил дубинкой. Голытьба, калека, смерть на пороге стоит, а все не унимается, смеет его, старосту, срамить и поносить!.. Спалить все это гнездо, с землей сровнять, чтоб и места не нашли…

У Холгрена был гость — приходский священник из Лауберна. С утра еще сегодня послал за ним ключникова мальчишку с приглашением — надо же обговорить то да се насчет завтрашнего венчания. Этот стервец все еще не пойман — хоть и в лаубернские леса удрал, да все равно неспокойно, Вдвоем с Сусуровым Клавом они, положим, больших дел не натворят, да ведь кто же его знает, что может быть! И вот эта-то неизвестность все еще беспокоила управляющего. Кто ведает, что такому ошалелому может взбрести в голову! Но что бы ни взбрело, а пресечь должно в корне. Рога обломать, с прахом смешать — какое же может быть почтение и страх перед управляющим, если дать волю этакому негодяю? И главное, что скажет молодой барон о подобных порядках? Нет, теперь отступать уж нельзя! Завтра же Майю повенчать с Тенисом, и кончено дело. Вот об этом он и хотел поговорить с пастором.

Все обговорили и порешили. Да и закусили толком, — теперь можно и поболтать за стаканом вина. В подвале еще от старого Брюммера сохранилось несколько бочонков — обжигало, что огонь, и язык развязывало. И голова лучше соображала, и на душе стало спокойней, и от сердца отлегло. Сидели они наверху, в зале, расстегнув камзолы, с потными лбами, у пастора вся гладкая макушка блестела, точно салом смазанная. Обоим хотелось говорить, и они часто перебивали друг друга. Пастор, привычный работать языком, всегда: одерживал верх, но до размолвки никогда не доходило. Оба любили хорошо поесть, на этом-то у них и завязалась самая тесная дружба.

Вот и сейчас, держа стакан в правой руке, священник устремил указательный перст левой к блюду, уже наполовину опустошенному.

— Поросенок у вас всегда достоин похвалы, господин фон Холгрен. А вот свинина у меня получше будет. Мне кажется, что вы колоть должным образом не умеете.

— Есть у меня один такой — Рыжим Бертом прозывается, — он каждый год колет.

— Он хоть и колет, но настоящий-то резник — вы.

— Рыжий Берт хорошо колет. Еще не бывало, чтобы у него скотина с одного раза не кончалась. Только мерку водки паршивцу каждый раз давать надо.