На границе света

Такой соблазн. Может, Квинн и позвонил бы, когда ему понадобилась бы моя помощь, а может быть, и нет. И в таком случае совсем неплохо, что можно просто прийти. Чтобы помочь его маме. И заработать денег. Что бы там Квинн обо мне ни думал. Ведь если быть честной, он и так считал меня странной и навязчивой.

Я торжественно пожала руку госпоже фон Аренсбург:

– Договорились. Но в моей семье тоже никто не должен узнать, что вы мне за это платите.

Мама Квинна заговорщицки подмигнула:

– Не волнуйся! Твоя мама и так со мной не общается с тех самых пор, когда на утреннике в младшей школе она случайно услышала, как я говорила другой маме, что её пирог на вкус ничем не отличается от церковной просвирки. Я очень сожалею, честное слово.

Кстати, довольно точное описание маминых пирогов. Они часто получались у неё совершенно безвкусными. И это в лучшем случае.

– Отлично. Тогда я приду в понедельник в три, – сказала я.

* * *

Мне так хотелось пропустить сегодняшний ужин и поскорее рассказать Юли обо всех удивительных событиях этого дня, но для моих родителей присутствие всей семьи за ужином было непреложным правилом. Все, включая Матиаса, студента из Уругвая, который у нас жил, должны были собираться за столом и общаться.

За последние годы я прошла несколько стадий отношений со своей семьёй. Моя «бунтующая натура», как выражались мои родители, проявилась ещё в детском саду, когда я отказывалась надевать колготки или играть с Луизой.

В восемь лет я стала причиной общинного раздора, когда первая из семейства Мартинов сообщила, что не собираюсь в будущем становиться миссионеркой. Единственным, кто проявил ко мне понимание, был пастор Петерс, который тогда успокоил прихожан и моих родителей.

Когда мне исполнилось двенадцать, я наконец попробовала осуществить отчаянный переворот, потому что всё, что я чувствовала, думала, делала, всё, во что верила, в глазах моей мамы было плохим, недостойным, неправильным. Я писала длинные обличающие письма, в слезах вступала в словесные поединки с мамой. А потом стала старше. И не без гордости заметила, что вышла из этого тупика.

Я, несмотря ни на что, любила своих родителей. Мой папа был удивительно мудрым и чутким, особенно когда удавалось поговорить с ним с глазу на глаз. И у мамы хватало хороших качеств. Главная проблема состояла в том, что у меня сформировались совершенно другие принципы, другой взгляд на жизнь, а родители ни за что не хотели это принять. Вместо того чтобы радоваться идеально воспитанной дочери Терезе, они по-прежнему пытались переубедить и переделать меня. Наверное, им казалось, что, если они не перестанут гнуть свою линию, я когда-нибудь сдамся и признаю их правоту. Но на самом деле получалось наоборот.

Мне просто очень хотелось, чтобы они любили меня без всяких условий, такой, какая я есть, и не пытались меня изменить. Но за последние два года я поняла, что стычки лоб в лоб всё только ухудшают. Чем больше я сопротивляюсь их влиянию, тем сильнее их это подстёгивает вести себя со мной всё строже и строже. Поэтому при поддержке Юли и тётушки Беренике я научилась не попадаться под нравоучительные взгляды родителей и даже иногда использовать некоторые их убеждения, чтобы добиться собственных целей. Но заявление о том, что я собираюсь работать у некрещёных соседей-язычников из дома напротив, кровных врагов и вероотступников, станет моим коронным выходом. И сообщу я им об этом уже сегодня за ужином. Чем больше свидетелей, тем лучше.

Отпроситься от совместных трапез было практически невозможно, разве что попасть в больницу с острым аппендицитом или уехать на экскурсию всем классом. Мои родители называли эту повинность «уютным семейным времяпровождением с глубокими беседами». Я же про себя окрестила их «ежедневным допросом за невкусной едой». (В больнице, когда мне вырезали аппендицит, еда действительно была гораздо вкуснее, хотя все остальные пациенты кривились и жаловались. Они просто никогда не ужинали у нас дома.)

Мои родители не очень любили готовить и, кажется, кушать тоже. Как бы там ни было, они разработали отличную систему утилизации пищи. Например, сегодня на ужин был гуляш, который остался с позапрошлой церковной ярмарки, к нему огурец и чёрный хлеб с зелёным сыром, у которого вышел срок годности. На десерт мама принесла оставшиеся после собрания общины ватрушки, некоторые из них даже явно со следами чьих-то зубов, хотя мама и утверждала, что это просто отломленный кусочек.

Матиас обычно произносил молитву перед едой на испанском, она звучала очень искренне, а не была показательным выступлением, как у членов моей семьи. Пусть даже я не понимала ни слова по-испански, и, может, Матиас как раз просил у Бога выловить из супа всю сальмонеллу, казалось, его молитва и сегодня шла от чистого сердца.

Когда он замолчал, каждый из нас пробормотал: «Аминь».

К сожалению, после моих сегодняшних приключений я вернулась домой голодная как волк, так что мне пришлось хлюпнуть на тарелку немного гуляша, а затем погрызть огурец с хлебом. Без сыра.