На империалистической войне

Приехали после излечения двое солдат, раненных 7-го августа. Командир с ними целовался. Один из них, Драб, из Гродненской губернии, заплакал...

Вчера на батарее четверых легко ранило, а ездового Кучинского переехала телефонка; сильно искалечен, фельдшер боится, что не выживет.

Светит красное зимнее солнце. Ночью — месяц полный, месяц ясный.

Было тихо, только на левом фланге какая-то батарея на­шей бригады выпустила залпом несколько очередей. Изред­ка бабахали «чемоданы». Порой играл пулемет. Светили ра­кеты. Но мало. Тревоги не было.

Бомбардир-наводчик Володин (костромич) рассуждает о войне: «Когда только она кончится? Связались с дрянью, и надо же было нам из-за сербов влезать, они там каждый год воюют. Сколько нашего брата ушло на войну, а нам от этого какая корысть: прибавится ли хоть по десятине земли, или как? Чего не хватает богатым чертям, что лезут в войну? Ка­жется, и сыты и пьяны. С жиру бесятся, сволочи, а ты за них жизнь отдавай». Говорил рассудительно и степенно, прихле­бывая горячий спитой чай. И меня угощал чаем.

Катастрофа

Пишу после обеда (24 октября). Выехали... так как ока­залось, что немецкие окопы — пусты. Ночью немцы тайком удрали.

Едем...

Осеннее солнце спокойно гуляет. Ветряные мельницы заснули. Пустынно. Однако там-сям начинается сонное дви­жение. Жители, как пчелы весной из улья, осторожно выпол­зают из своих домов.

Вот по обочине шоссе идет, прихрамывая, штатский че­ловек. Поднял с земли каску, раздавленную колесом, поде­ржал двумя пальцами и швырнул в канаву. Двое парней со­бирают гильзы. Подняли поломанное ружье, но увидели сол­дат, бросили его и наутек.

На гати в яме лежит издохший конь. Вздулся, как гора, и уже смердит. А в трясине брошен пустой снарядный ящик. На пригорке — длинная аллея старых лип, неизвестно зачем безжалостно срубленных.

Тянутся окопы немцев. В них — перины, скамейки, сто­лы, железные печки, горшки из литовских хат. Валяются бу­тылки, гороховые консервы, обертки от шоколада. Пачки па­тронов. Целые кучки гильз. Тянутся ряды проволочных за­граждений.

И... знакомые места! Вот та горка с деревьями, по кото­рой мы вели огонь 4-го августа.

Тоска и тревога на сердце. Не радует и победа. Грустные картины.

Кресты в поле, на лесных опушках, за придорожной канавой. Смывает дождь неяркие карандашные надписи: «Здесь покоятся русские воины, убитые при взятии г. Столюпенена 4-го августа 1914 года». Видимо, в общей могиле похоронены и немцы, потому что на одной из них стоит вто­рой крест с надписью: «Здеся покоятся германские воины, убитые при обороне города С. 4-го августа 1914 года» Еще несколько шагов, и доска: «Могила воинов-евреев».

Некоторые кресты из связанных палочек. И уже поко­сились, и уже скоро упадут. И затеряется место последнего упокоения воина.

25 октября.

Вчера устроились на ночлег рано, еще засветло. Сегодня выехали в восемь часов утра (пишу на привале).

Прапорщик Валк (латыш) дал мне вчера большой, фун­та два или более, кусок беленького хлеба. Я дал понемно­гу каждому телефонисту, сам только попробовал, и кусочек спрятал в ранец. Вскорости полез в ранец — хлеба нет. Хотел учинить скандал, но раздумал, оставил так. Думал на Ехимчика, думал на старшего... А кто его знает, кто так подшутил.

На немецкой земле отовсюду веет на меня каким-то за­пахом тлена. Слышу мертвечину, хоть ты что...

Слишком спокойно расселись мы на чужой земле на глазах у врага. Быть не может, чтобы за нами не следили. А мы тут — душим кур, варим поросятину — ой, нехорошо!

— Начальству лучше знать! — отрезал старший в ответ на такие мои и Беленького рассуждения, но и сам скрывал в голосе недовольство положением дел и тревогу.

Сегодня часу в десятом началось.

Едем без опаски, — вдруг ни с того ни сего — пу-ухсь! — легкая шрапнелька над самой батареей.

— Немцы с правой стороны!

Тут же на дороге снялись с передков и построились к бою. Командир влез на передок и стоял с биноклем в руках, кое-как загородившись орудийным щитом.

Стоим. Ничего не видно, не слышно. Пехота куда-то убегает с дороги.

— Ох уж эти разведчики!

Опять несколько шрапнелек расплылось белыми кудря­выми клубочками.

Мне стало жутко.

— Нас окружают, — сеет какой-то пехотинец панику. — Командир нашей дивизии, немецкая морда, небось знает, что делает.

Может ли это быть? Генерал-лейтенант N? Такой гордый, стройный на коне, с задранной головой... Седая бородка...

Неужели — плен?

Необычайно ярко вспоминаю вчерашний сон... Я в своей деревне... Красные-красные, прямо черные, сливы возле Павлюкова сада, на земле, на дороге, у плетня... Идет Мак­сим, сын солдата Захаренка, с ним его жена, и у нее на руках их «своевольный» ребенок... И какой-то кот царапает его ли­чико... Я с ними здороваюсь, как это у нас принято. Но, ми­нуя их, замечаю, что одна нога у меня будто короче. А дер­жусь героем! Пошел дальше... Встретил свою давнюю сим­патию — Зину, сестру этого самого Максима. Задержала на мне пристальный взгляд, а я будто ничего и не заметил...