На империалистической войне

Все опять утихло. Никто ничего не знает, откуда и кто стрелял, что это такое? Наш командир недовольно говорит о чем-то с командиром дивизиона. Тот разводит руками...

Строимся, успокаиваемся, едем дальше. Телефонки с командиром — впереди. Перед нами идет батальон пехоты, за нами — тоже.

Опять все спокойно...

Вот только лихолетье нагнало зайцев. Откуда их столь­ко? Один бросился прямо через дорогу. Командир перекре­стился и почему-то свернул (один, без ординарца и развед­чиков) далеко от дороги вправо. Мы продолжаем двигаться по дороге. А он, вероятно, захотел объехать стороной то ме­сто, где заяц перебежал дорогу...

Стоим. Снова какая-то тревога далеко впереди, на до­роге... Чего ждем? Командир куда-то уехал со старшим. Что же это происходит? Что-то все-таки не так... Тревога, трево­га наполняет сердце тягостным предчувствием...

(Конец дневника)

***

Снова пишу. Пишу по прошествии многих дней после тех событий.

...Немного успокоившись, мы двинулись дальше. Во­круг нас все было тихо. Молчало пустое осеннее поле, мол­чали безлюдные разрушенные немецкие селения, обгорелые остатки каменных стен. Уснули в тиши холмы, изрытые око­пами.

Кто-то нам сказал, что обстреляли нас немцы из легкий пушки, подвезенной на автомобильной платформе по шоссе. Такое объяснение всех нас разозлило: где же была наша раз­ведка? О чем думает начальство?

Ехали дальше...

Неожиданно летит по полю к батарее, словно вихрь или бомба, разъяренный казак... Без шапки, расхристанный, мо­крый от пота, с ободранным до крови боком у коня.

— Где начальство? — грозно крикнул он нам, зарыв с разбегу коня ногами в землю.

Наш командир сам поспешил к нему:

— В чем, казак, дело?

— За версту отсюда наступает немецкая пехота!! — как громом поразил нас и полетел дальше.

Я не могу вспомнить, как и что потом происходило. Видел только испуганные лица пехотинцев нашего батальо­на, которые залегли под горкой. Некоторые долбили мерз­лую землю лопатками, чтобы сделать себе ямочки; слышал какие-то крики — команду, что ли; где-то с левой стороны и спереди эхом разнеслись в воздухе первые одиночные вин­товочные выстрелы.

Батарея скатилась с дороги вниз, к узкой, но глубокой и быстрой речушке, саженях в ста от дороги. Батарейные пе­редки помчались вдоль реки, выискивая, где бы перебраться на ту сторону; ездовые кинжалами рубили ольшаник, чтобы набросать в речушку и сделать хоть какой-то мост-переправу. Мы не успели ни окопы вырыть, ни телефон провести в ди­визион. Батарея сразу же начала стрелять, и я должен был дрожащими от волнения и тревоги руками записывать ко­манду. Командир влез на передок, стал во весь свой высокий рост — и с биноклем в руках командовал. Хотелось склонить голову перед его героической фигурой — готовой мишенью для врага. Над нами закружился аэроплан и стал сбрасывать какие-то сверкающие в воздухе ленты, показывая своим, где мы. Когда я немного пришел в себя, гул боя — орудийный, пулеметный, винтовочный — заглушил все. Батарея оказа­лась под обстрелом. Ольховые деревья раскачивались и кро­шились от снарядов, ветки сыпались в реку, со всех сторон свистели над головой пули. Потом зашпокали и злорадно зафьюкали шрапнели. Услышал я — стонут раненые, увидел одним глазом, не отрываясь от записей команд, что тянутся куда-то окровавленные люди, увидел санитаров с красными крестами на рукавах и с полотняными носилками.