На империалистической войне

— Бог простит...— прошептал я неохотно слова, кото­рые положено говорить, если так просят на исповеди или перед смертью. Я с любопытством смотрел на синее лицо умирающего, и он не выдержал, отвел глаза.

— Прости меня, дед! — перевел он глаза на жмогуса.

— Бок простийт...— прошамкал жмогус, и по его мор­щинистой небритой щеке поползла слеза. Я даже удивился.

— Санитары! Сюда идите, санитары! — приподняв голо­ву, вдруг громко крикнул я.

Но их пришлось ждать.

Подошел один, подошел второй с носилками. Вовсе не торопились, посмотрели, стоит ли его снимать с телеги, по­том сняли, положили на носилки и понесли к едущей сзади лазаретной линейке — полотняной будке с красными кре­стами по бокам.

Старик-жмогус взял в руки вожжи и снова сел спереди, а на освободившееся место санитары указали легкораненному, и тот после пешего марша с удовольствием взобрался на телегу. Это был бородатый рыжий здоровый солдат, у ко­торого только рука была на перевязи, а на кисти намотано столько бинтов, что она была как подушка.

Я отвернулся от него и молчал. Боль притупилась, я уже был безразличен к боли. Закрыл глаза, потому что резал свет с высокого серого неба. Мерещилось, что это Стефан везет меня в школу, нога мерзнет, и брат сел на нее, чтобы согреть. Постепенно тепло разливалось по всему телу.

И было хорошо, только все боролся с какими-то поме­хами, никак не мог добиться полной удачи, чтобы было со­всем хорошо, куда-то ехал и не мог доехать, видел, что ма­тери это не нравится, но она все молчит, а я и не хотел всего этого, да так уж вышло... То становилось легче, я видел пе­ред собой небо, сумерки, то снова становилось хуже, и ни на что не хотелось смотреть. Покорно ждал, хотя и томитель­но тянулось путешествие, но тяжело было так долго ждать. На ухабах подбрасывало, боялся выпасть — и тут сознание подсказывало, что я ранен, что вижу сны, а нога невыносимо болит, и лучше спать, чтобы не ждать, когда все-таки добе­ремся до станции.

Очнулся я в черной темени. На лицо сыпались мелкие капельки дождя. Не только ныло тело, но страшный холод забрался под одеяло, промерзла вся спина.

Транспорт стоял в каком-то большом селе или местечке.

По левую сторону от телеги горел свет в огромных окнах, далеко впереди тоже светились окошки, а вокруг было черно.

Никого поблизости не было, где-то вдали слышались голоса, там же фыркнул конь. Кто-то взошел на крыльцо, в этот дом с освещенными окнами, но на мой голос не ото­звался.

Я звал, стонал, просил, чтобы меня взяли в дом погреть­ся, потому что меня трясло, как осину ветром-холодом.

Никто не слышал, санитарный транспорт стоял, шел дождь, было темно... Где-то далеко и глухо, как в страшном и забытом сне, прогремели пушечные выстрелы. А может, только показалось?

Я не помнил и не понимал, каким чудом слез с телеги, взобрался на высокое крыльцо, прополз в темные сени и открыл дверь в теплую светлую кухню. Там в плите горели дрова, лежали на полу солдаты, и я лег с ними. И хотел бы лежать так вечно, только бы транспорт не ушел без меня...

А когда вскорости приехали на станцию и наяву засве­тились огни, синие и желтые, и крикнул паровоз, я удивился и не мог сообразить, был на самом деле в кухне или нет, и кто меня оттуда снова посадил на телегу. Тут дождь пошел силь­ней, и так хотелось поскорее оказаться в вагоне-теплушке, где сухо, тепло, на нарах не трясет и где так давно-давно я не был. И когда паровоз снова крикнул, а потом мимо про­шумел, — радость охватила меня. Наконец дверь теплушки отодвинулась, в освещенном квадрате появилась сестра ми­лосердия в белом переднике, подошли санитары с фонарем и носилками. Меня сняли, положили, подали в вагон. Нечаян­но толкнули, и острой болью резануло в паху, однако что ж: торопятся, сколько еще раненых там ждет на телегах. И стыдно немножко, что так много со мной хлопот, но ведь заслужил. Только ради чего, ради чего все это? Сколько по­напрасну тратится времени, сил, денег! Не надо войны...

Какое счастье лежать в теплом вагоне! Меня положи­ли на верхние нары, у стенки, как в хате на полатях, и было слышно, как по крыше вагона барабанит дождь.

В теплушке уже лежало человек десять. Сестра была не­молодая и не очень красивая, но ласковая. Два санитара — ополченцы.

Меня раздели, укрыли, дали чаю в белой чашке и твер­дую лепешку.

Так хотелось есть — и не елось...

Приятно потянуться и уснуть. А поезд тронется — и укачает... Конец мучению.

Госпиталь

Нога согнута другой, если пошевелить, болит страшно. Писать запрещают. Да и руки не слушаются. Нудно лежать в госпитале, хотя и хорошо после позиции.

Вечная память нашему славному командиру-герою. А кто же теперь командует батареей? Вероятно, капитан Смирнов.

Так было в госпитале в первые дни.

А потом — Боже, как не хотелось умирать! Почему от меня скрывали, что могут отнять ногу? Что такое — глубо­кая флегмона? До сих пор ведь все было хорошо. Почему те­перь так скачет температура?

И стыд какой — этот вечер перед операцией... Дикая боль, и истошный плач, и вопли детские, неискренние: