На империалистической войне

— Дайте мне цианистого калия. Я не могу так мучиться! Я не могу! Я не хочу! Спасите!

И слезы под натянутым на голову одеялом. Дали не циа­нистого калия, а брому. Потом старшая сестра ласково сты­дила:

— Эх вы, интеллигенты!

Правда, стыдно: мог бы быть более терпеливым.

И операция... Страшно... Будут делать под хлорофор­мом. А что, если сердце не выдержит? Прослушивают — один доктор, второй доктор... Почему они молча перегляды­ваются? Сестрица бренчит операционным инструментом, раскладывает какие-то блестящие ножички и всякие штуки. И она ж нервничает... дура!

На столе лежал голый, в одной рубахе, без кальсон. Здесь стыда нет. Но все же неприятно... Сестра молодень­кая, славная...

Положили на лицо сеточку, запахло хлороформом. Paзобрало любопытство: как наступает этот сон?

Мне показалось, что я опускаюсь куда-то, опускаюсь, полетел...

— Считайте до пятидесяти, — говорит старый доктор.

— Один, два, три, четыре, пять...

И считал, и считал: пятнадцать... двадцать... тридцать... тридцать один... тридцать два... И думал: «Вот, может быть, и не усну... Еще будет хлопот...» Только тело куда-то все глубже и лег­че летит, летит, летит... Приятный и болезненно-легкий туман обволакивает мысли... Вниз, вниз, вниз... Сорок два, сорок три... Шепотом: сорок че-ты-ре... Еле слышно: сорок... пять... Конец.

Сознание угасло. Досчитал до сорока пяти — и умер. Так, видимо, и умирают люди, с такой же постепенной по­терей сознания.

Когда тело резали острыми ножами, когда перебирали щипчиками жилы, когда сквозь дырочки в живом мясе про­тягивали дренажные трубочки, когда заталкивали в раны тугие тампоны,— мычал и утихал. И часто слушали сердце: бьется ли?

Потом бледного, обескровленного, но живого отвезли в палату и положили на прежнее место. Была вялость, мути­ло — и было отрадно-легко. Операцию сделали.

— А где же та пуля? Вынули?

— Молчите, не разговаривайте! Потом!

***

И так день за днем... И день за днем.

Я поправляюсь. Я набираюсь сил. Сладкое томление в сердце и во всем теле.

Приходят какие-то дамы-благотворительницы. Прино­сят гостинцы: яблочко, конфетку, евангелие. Нет, дайте га­зету! Грустно в газетах. Где ты теперь, дорогая батарея? Где вы, милые товарищи? Не здесь, не здесь, не с этими дамами- благотворительницами и сестрицами моя душа, а там, там, в окопах. И невольно наворачиваются слезы. Надо спрятаться с этими слезами. Тут, среди этих воинственно настроенных жителей тыла, никто не может представить себе, что пере­живает батарея. Они спрашивают и спрашивают, как там нашим бедненьким солдатикам в окопах, но противно гово­рить с ними об этом. Отцепитесь, отцепитесь!

Из дому пишут: тревожатся, отец хочет приехать в го­спиталь, от Стефана давно нет вестей, с тех пор, как его за­брали, и еще многих забрали, многих, многих, рады, что опе­рация позади, ждут домой, на Рождество... Эх!

Температура до сих пор скачет. Доктор ежедневно за­ботливо осматривает рану и огорчается. Что-то не так сде­лали? Осколка в ноге не нашли, а куда же он мог деваться? Не вылез же сам?

Я капризный, нетерпеливый больной, но разве я вино­ват, что столько времени лежу плашмя и на девятнадцатый день после операции еле-еле могу шевельнуть ногой?

А эти адские муки на перевязках, когда мне в живом мясе протягивают дренажные трубочки... Эх!Палата небольшая, и все в ней тяжелораненные. Как раз напротив меня — Саксан, тяжелораненный солдат-немец из Саратовской губернии.

Саксан всех ненавидит, и перестилать свою постель по­зволяет только няне или той сестре, которая под диктовку писала письма его родным. И зачем ему перестилать, и зачем подкладывать воздушные пузыри, если у него пролежень на пролежне и мясо на нем гниет, дух тяжелый, даже дыхание спирает, и только подкожными впрыскиваниями, морфи­ем держится человек... Он умрет. И уже не жалеют для него морфия и дают, только бы он молчал.

А он часто не молчит, и как придут к нему, он кричит:

— Уходите от меня, а то как схвачу стул, так всех вас бить стану...

Умирал он ночью в конце ноября. Позвал няню. Она пришла.

— Что вам? — спрашивает, а сама боится, видит, что у него глаза бегают.

— Прощай! — хрипло и зло шепчет Саксан. — Я попро­щаться позвал... — и протягивает няне руку из одних костей.

— Не надо руку, — хрипло шепчет и няня, а сама боится взять руку. — Что вы напридумали, вы еще будете жить.

— Нет, не лги... — и достает из-под подушки два сере­бряных рубля.

— Не надо мне... Зачем вы мне даете?!

— Не дури, няня... бери. Дай попить...

— Ну, спрячу, но отдам, как встанете на ноги, — и пода­ет воду. Наливает из графина, и графин дребезжит о стакан, руки у нее трясутся.

Я смотрю и думаю: «И зачем все это? И что же это такое? Жил человек — и умирает. Просто все. И нет ничего высше­го... И вечная загадка... А я вот поправлюсь, буду еще жить». И совестно мне. И слышу: булькает вода в горле у Саксана, — помирает. Эх!

И так день за днем...

Приходит няня, начинает разговор. А на койке, где был Саксан, теперь лежит больной грудью, на днях привезли с австрийского фронта.

Няня вспоминает Саксана, вспоминает два рубля, кото­рые дал ей перед смертью.