На империалистической войне

— Ах ты, шляпа! — ласково, для красного словца, бра­нит он, повернувшись, того, кто задал этот вопрос.

— Известное дело, шляпа! — опять взрывом гогота тол­па больных и раненых солдат старается засвидетельство­вать, что все они, кроме этого единственного, не «шляпы». И немного угомонившись, не подбирая рассыпанных шашек, все снова пристально глядят в рот и на блестящие, два белых и один желтенький, кресты.

— Мы и не думали цепляться: пан сам к нам прицепил­ся! — с еще большей иронией, с еще большим удовольствием пересказывает уже известную историю герой.— Нас, пом­нится, было трое: два казака и я. Зашли в лавку к пану, на­брали всего-всего, чего только хотели: папирос, сушек, шо­колада. «Ты не плати, он за всех заплатит», — говорит мне казак, показывая на своего товарища. А тот сначала у дверей стоял, на улицу смотрел. «Хорошо!» — думаю себе да все пи­хаю в котомку, чтобы побольше влезло. Подошел тот казак, бросил на прилавок сколько-то там копеек... Вот тогда-то наш пан и взвыл!

— Казак! На войне был? Курятину ел? — с удалью спра­шивает он опять у хмурого казака, подбираясь к финалу истории.

А тот молчит, только из вежливости одобрительно ки­вает головой.

— Пан наш воет, бесится! А один из казаков как выхва­тит из ножен саблю, как замахнется, — прижал пана к стен­ке. «Молчать!» — грит... Дух заняло у пана. Тогда они все в мешок, в мешок. Один казак себе на плечи, — айда в сотню. А этот, что остался, как схватит лом в руки, как трахнет, браток ты мой, по денежной кассе, аж пыль, аж дым, куда там! Разбилась касса. «Не зевай !» — кричит мне мой казак. Сочли: у меня 870, у него тоже рублей 900. Слышим, кто-то идет. Бросили, выскакиваем на улицу. Ха! — бегут нам на подмогу... Черт вас задери, дуйте, а с нас хватит! Ти­хим трактом — дальше, дальше... Догнал я свою часть. А че­рез несколько дней, слава те, господи, меня и ранило в ногу, первый раз. Лечился я в Богородске, выписал в госпиталь жену. Переночевала, деньги отдал: поезжай себе, голубка, с богом!..

— Ловко, вот это ловко!

— Как кому повезет...

Все гогочут.

***

А тому больному грудью, которого привезли с австрий­ского фронта, больше подошло бы лежать в больнице для психически больных, чем тут, у нас. Лежит он на Саксановом месте.

Побывка

Мелкий снег монотонно сыплется, а я стою у сенного сарая и гляжу на снег и думаю обо всем.

Еще и месяца нет, как вернулся домой, и вот снова такая обычная, нудная жизнь, как будто не было ни тех окопов, ни той операции. Снова тоскливо и неинтересно...

Очнулся от дум, посмотрел на белую снежную унылость и неторопливо пошагал на улицу.

Злой ветер с жалобным завыванием втискивается в щели дворовых строений. Тихим мычанием жалуются на что-то коровы, вытаскивая из этих щелей паклю. И боль­ше — никаких звуков. В помутневшем вечернем воздухе бес­престанно кружатся мелкие снежинки. Из-за угла дома не­сется густейшая поземка.

Нечего делать и некуда идти... «Ну что? Ну куда?» Воз­вращаюсь во двор. Возле повети взял топор, повертел в ру­ках и положил назад. Буян вдруг подхватился с належанного в санях места, завилял хвостом и с бурной радостью прыг­нул на грудь.

— А, ттебя волки!

Со всего маху дал ему пинка под брюхо. Бедный пес ко­ротко взвизгнул и утих. Посмотрел на него, стало совестно, но не хотел поддаваться этому чувству.

— А, ттебя волки... Обрадовался!

Из сеней вышла мать, постояла на пороге, позвала:

— Что ты все на морозе стынешь? Шел бы в хату, по­грелся.

— А что тебе? Приду...

И показалось, что и она посмотрела на меня такими же обиженными глазами, как Буян. И она тотчас молча скры­лась за дверью.

Пойду к Самусевым, у которых обычно играют в карты и так собираются посидеть.

По дороге разгоняю свою противную злость, но без осо­бого успеха. Думаю, злость такая потому, что перед глазами стоит покорная и несчастная мать, а я люблю ее, и горько, что она в таких растоптанных, разлохмаченных лаптях.

И так надо жить всю жизнь, и мучиться — неизвестно зачем...

У Самусевых плавает сизый махорочный дым. За сто­лом в жупанах, а кто и в шапке, сидит несколько человек игроков, занявшихся картами, а на полатях и на лавках — за гребнями бабы. По грязному, замусоренному земляному полу, в холоде, ползает голоногий, сопливый, замурзанный мальчик и забавляется своими игрушками-поленьями.

— Редко, редко заглядываешь к нам, голубок! — в знак приветствия говорит мне с запечка всегда ласковая и спо­койная Самусиха.

— Хоть бы наплел нам чего про войну, — не обидно по­шутил и Самусь, приглашая ближе к столу.

— А то и не знаем, как там наши хлопчики воюют с про­клятым германцем.

— Что ж я вам скажу: война, ну и война... — стараюсь быть вежливым и обычным. Присел на лавку — и нет ника­кого желания говорить о том, что осталось так далеко поза­ди, как бы и не было в памяти совсем.

— А правда ли, что, говорят, немцы нашим глаза выка­лывают? — будто бы безразлично, однако со скрытой трево­гой о муже спрашивает Самусева невестка, хотя ее муж и не на фронте еще, а стоит где-то в Сибири.

— Сам не видел, но всякое бывает...

— Да.