На империалистической войне

молчанием еще больше всем досадить; взяла ребенка, еще сильней захлипала и полезла на запечек, не поев крупени.

«Так и всегда, так и всегда, — вертится в голове, но я хлебаю прокисшую уже крупеню с бобами.— Где уж тут ска­жешь, чтоб в хате убирали».

— Я не буду жить дома... Поеду служить в город... — не­ожиданно даже для самого себя говорю я, не поднимая глаз, но тихо и твердо.

— А че тебе ехать? Ай заскучал по городской жисти? — говорит отец виноватым, но нарочито спокойным голосом, будто ничего особенного не было. — Ну, че тебе ехать? Ме­сяца еще с нами не побыл, не отдохнул после раны... Что ж, делай перегородку в хате, как говорил... Кто без тебя сдела­ет? Мы так, как те свиньи, весь век в грязи жить будем. А ты ж свет повидал, тебе почище хочется...

— Сгори она! — само собой вырвалось у меня со зло­бой. — И правда, живем по-свински. К нам пригласить нико­го нельзя, потому что стыдно за наши порядки.

— Слава богу, до сих пор люди не обходили нас, а живем по достаткам, — обиделся и отец. Помолчав и громко хлебая крупеню, вычерпывая ее уже с самого дна, он прибавляет: — Мы, сынок, не паны и не евреи, чтобы каждому под нос таре­лочку подставлять... Мы и из одной миски достанем, только бы бог давал, что доставать...

— А на кой ляд мы держим двух коров, если обе яловки, словно падаль, — кричу я, сам того не желая. — Детям мо­лока нет!

— А для навоза, сынок! — с нарочитой покорностью и жесткостью отвечает отец.— А что яловки — бык в прошлом году попался молоденький совсем...

Потом молятся на ночь богу и ложатся спать.

Отец размашисто крестится, и кланяется, и шепчет то громче, то тише. Мама горячо скороговоркой бормочет, но все на бегу, потому что и помолиться нет у нее времени. Она останавливается только, чтобы перекреститься, а то — стирает со скамейки крошки, приставляет к ней маленькую скамеечку, тянет, как муравей, сенник, чтобы постелить мне постель. Невестка, успокоившаяся тем временем, крестит на полатях детей, взяв маленькую ручонку в свою руку.

— Сохрани, боженька, папу на войне...

— Сохлани, бозенька, папку на войне, — повторяет мальчик и спрашивает: — А далеко ли, мамоцка, война?

— Молись, а не спрашивай... Все тебе знать надо... мал еще... Вот проси бога, чтоб наши коровки молочными были.

А моя, моя мама спрашивает у меня издалека и деликатно:

— Верно, ты и вчера, не помолившись, лег? Очень уж беспокойно спал, что-то бормотал, говорил, стонал...

А мне не хочется даже говорить. Они меня с такой радо­стью ждали, а я не принес им веселья в хату. Да, редко сме­ются в нашей хате. И я тут во многом виноват... А, ладно!

Молча вспоминаю свой вчерашний сон. Так ясно, так отчетливо видел вчера во сне, что я на позиции, что немцы наступают... Шрапнели рвутся над нашей хатой, тут, в на­шей деревне, и я прижался к наружной стене, возле которой сплю, и слышу, как шрапнель над трубой хаты: тра-ax! Пули на крыше, по улице: тук! тук! тук! И у самой спины, и вот в спину, даже горячо-горячо... Хочу бежать — нога мертвая, не сдвинуть, идти совсем не могу... И думаю: как же мне жить такому, с такой ногой?

Кто-то барабанит в окно:

— Откройте!

— А Господи... — поднимает голову отец. — Кто там? — спрашивает, подойдя к окну.

— Я... разве не узнали?

— Неужто Степанька? — спросонья кричит мама.

— Ну, что ты это?! — родным-родным и ласковым голо­сом отзывается невестка.

И у всех неуверенно-радостная, печально-тревожная надежда, даже у меня: «Не Степанька ли (старший брат) каким-то чудом вернулся с войны домой?» Даже под серд­цем холодеет.

Да нет: голос свата, невесткиного дяди.

Отец открывает и возвращается вместе с ним. Мама за­жигает свет.

— В волости был. Мимоездом завернул. Какая-то бума­га тебе, сваток... — и подает мне из-за пазухи пакет.

Я уже невольно боюсь всяких бумаг. Нервничая, вскры­ваю пакет, ловлю глазами буквы...

— Ну? Что там? Что молчишь?

— Это от воинского начальника, — отвечаю неровным голосом. — Для чего-то вызывают на ту среду. Может, за би­летом.

Всей правды не говорю им сразу. Там написано, что вы­шел новый закон и все белобилетники должны явиться на повторный врачебный осмотр.

«Возьмут снова», — жжет у меня под сердцем.

— А писем, дядя, нет? — будто бы равнодушно и спо­койно спрашивает невестка. И вдруг всхлипывает, не сдер­жавшись.

— Нет... Спрашивал... Нету... — виновато отвечает сво­ей осиротевшей племяннице сват и часто-часто моргает гла­зами. — Чему удивляться: теперь же, то и знай, пропадают письма в дороге, — старается сказать он веселей и очень то­ропится домой.

— Что-то не пишет наш Стефан, — вздыхает отец.

А мама не говорит ни слова.

Молчит мама...

***

И сват ушел, и лампу давно опять погасили, и все усну­ли, спят, а я не могу заснуть. Много раз лаяли собаки за са­дом у гумна и по дворам, пели петухи, лилось на пол из-под маленького Василька, племянника моего. Думал я, что будут его, бедного, завтра бить за эту провинность. И думал о сво­ей жизни. Вспомнил, как сам был ребенком, и часто казалось тогда, что очень мне тяжко на этом свете, а не знал, не по­нимал, что то детское горе будет теперь счастьем казаться.