На исходе ночи

Встретить нас вышла и Елена Петровна, мачеха Николая. Ей лет тридцать пять. Она похожа на древнюю икону греческого письма. Вся черная, темного отлива цвет лица, худа — что называют «кожа да кости»; глаза, струящие грустный свет, робкие и как будто молящие: «Я не трогаю вас, и вы меня не троньте». Коля с ней был нежен. Когда она к нему подошла, он поцеловал ей руку, потом другую. И Валерьян, видно, ее любил…

— Сестрица, Аленушка, здравствуй, свет!

Ксения сейчас же на него прикрикнула:

— Подумаешь, век не видались! Вчера расстались, нынче встретились, а у него уж и губы отвисли, и руки окисли.

Дверь из сеней с грохотом дернулась, открылась, и на пороге появился тощий, но крепкий детина огромного роста, в щегольских сапогах, в овчинной куртке с расстегнутым воротом. Из-под куртки можно было видеть вышитую рубашку. В его глазах было так много уверенной хитрости, что, казалось, она выскочит из положенных ей границ и прольется ему на сапоги. Он был чуть с прикосью. Про таких говорят: бог шельму метит.

— Архип Николаевич приехавши, обход фабрики делают с управляющим Федором Игнатьевичем. Приказали на стол накрывать, но без них обедать не садиться, — сообщил детина.

Возвестив, он осмотрел всех и нагло засмеялся, как будто хотел сказать: «Ну-ка, что запоете? Попробуйте ослушаться».

Пияша ему попеняла:

— Чего ты, сынок? Чего гогочешь, Тимоша? Чай, вырастешь — дурак будешь.

Валерьян Николаевич с крайним презрением спросил:

— Чего гогочешь, скотина?

Тот ответил:

— Гоготать люблю.

Валерьян Николаевич ко мне:

— Видели фрукта? Это Тимошка Свильчев, Пияшин сын. У почтительной матери наглое дитя.

— Валерьян Николаевич, ты уж не порочь Тимошу: если что и нескладно у него выходит, так зато в труде на хозяина он всегда первый и так работает, что некогда и носа утереть; Тимоша куска в рот, бывает, не положит, о хозяйском деле заботясь, вон скелет какой обглоданный!

— Видели, как защищает мать сынка? Наглец, наглец, а всех сумел приворожить к себе. Спросите его, кто он у нас: конторщик — не конторщик, рабочий — не рабочий, холуй при столе — не холуй, а больше за нашей семьей шпионит и Архипу доносит. Я тебя, Тимошка, раскусил, гуся.

Тимофей в ответ радостно загоготал, заулыбался, засиял весь, видимо очень польщенный характеристикой, какую ему дали, и вышел.

Сейчас же все пришло в движение. Кликнуты были Пияшей Малашки, Лексашки, Анютки, Настюшки. Работа закипела. Пияша командовала отрывисто, строго:

— Конец скатерти на себя подай. Куда тычешься? Куда ставишь?

Малашки, Лексашки, Анютки и Настюшки вьюном ходили. Стол был накрыт молниеносно. Пияша осмотрела, сделала свои поправки, снова оглядела, и раздался крик:

— Настюшка!

Настя предстала:

— Слушаю, тетенька Пияша!

— Я тебя, Настюшка, зачем из деревни вывела? Чтоб ты мне досаждала или чтоб, как моргну, так сделала? Ты чего ж это Федору Игнатычу поставила? Какую ты управляющему рюмку тычешь? Да нешто будет Федор Игнатыч из такой пить? Давай, дурак тебя понюхал, расписную, собственную его, с притчей. Извела ты меня, иссушила совсем.

Настя принесла расписную «чарку с притчей» и поставила перед прибором Федора Игнатьевича. Чарка была огромной величины, но для питья оставлена была выемка, очень небольшая, яйцевидной формы. Я поинтересовался притчей. Она была выписана на четырех гранях славянской вязью. На одной грани надпись: «Во-первых, я не пью», на следующей грани: «Во-вторых, сейчас рано», затем: «В-третьих, я уже выпил» — и на последней: «В-четвертых, так и быть, налейте, но только полную, до краев, чтоб жить богато».

Когда все было готово, Пияша обошла стол вокруг, все взвесила, осмотрела — и приборы и кто как будет посажен, и сказала:

— Проверьте теперь вы, Елена Петровна: все ли так?

Елена Петровна попросила нас пройти каждого в свои комнаты и постараться быть готовыми к столу. Мне отвели комнату над столовой, называлась она «комната на балконе». Надо было здесь же, в столовой, подняться по внутренней лестнице на галерею с балюстрадой. Перед самым входом в комнату был небольшой закоулок рядом с голландской печкой, как будто специально сделанный для наблюдения за тем, что происходит внизу, в столовой.

Я очень скоро был готов. Меня удивило, что так же быстро приготовились к обеду и Валерьян Николаевич с женой. Он вышел не в смокинге, как в Москве, а в новеньком сюртуке темно-зеленого цвета, с металлическими пуговицами в два ряда. Как-то после он мне пояснил, что это был его собственного сочинения «туалет столичного человека, приехавшего в провинцию». Сюртук, по-видимому, был уступкой Архипу Николаевичу. Зато Ксения Георгиевна ни в чем не делала уступки нравам старшего брата, она вошла в вечернем платье с открытыми плечами.

В столовой по стене стояли стулья, вытянутые в ниточку. В этом ряду и было указано мне чинно сидеть и ждать. Так же сели и Валерьян со своей супругой.

Архип Николаевич появился шумный, весело возбужденный. Дверь он открыл размашисто, застучал ногами так, что рюмки на столе ответили тихим стоном. Сняв рукавицы, он ударил в ладоши, засмеялся и закричал: