На изломе

– От же гарный хлопец! Он не жалует ляхов, як добрый казак! Так их, подлых! Гуляй, казак!

И все дивились удали Петра, не замечая, что в ней и отчаянье, и злоба, и беспощадная месть.

Нет Анели! Нет даже следа ее. Случалось, весь день истратив в поисках, Петр ночью предавался мрачному отчаянью и утром являлся перед своим полком угрюмый, бледный, с ярко горящими глазами.

Солдаты смотрели на него с почтением и говорили:

– Не поздоровится сегодня ляхам, коли дело будет!..

Война окончилась, и еще более убитый, мрачный возвращался Петр в Москву. Последняя надежда была утрачена – надежда хоть случаем найти Анелю. Теперь она уже пропала для него невозвратно. Это сознавал и друг его, Тугаев, стараясь хоть чем-нибудь рассеять грустные думы Петра.

Часть вторая Тяжелые времена

I Воры

Верстах в восьми от Москвы по Можайской дороге, если свернуть немного влево, можно было видеть просторную избу с широким двором и зеленой елкой у высокого крыльца. Это был заезжий двор, хозяином которого был здоровенный мужик с черной окладистой бородой и быстрыми глазами, по имени Никита Владимиров, прозвищем Свищ.

Поздно вечером в январе 1659 года он запер крепко-накрепко двери в избу, заслонил окна ставнями изнутри и со своим прислужником спустился в просторный погреб, где они быстро принялись за странную работу.

Егорка, рыжий парень лет двадцати шести, разжег стоявший в углу погреба горн, а когда разгорелись в нем уголья, Никита вытащил медную полосу и стал наклеивать ее.

Красный свет горна бросал на этих двоих людей свой отблеск, и они, сильные, высокие, казались заплечными мастерами, испачканными кровью.

– Раздувай, раздувай, Егорка, – говорил Никита, поворачивая на угольях полосу меди. – Будя теперь! Тащи молот да клеймо. Скоро, бесов сын, чертово отродье!

Егорка бросился в угол подвала и тотчас появился вновь с тяжелым кузнецким молотом и двумя железными стойками.

– Укладывай! – приказал Никита.

Егорка поставил одну стойку на наковальню, Никита тотчас наложил на нее полосу, а Егорка прикрыл ее другой стойкой аккурат одна против другой.

– Бей! – сказал Никита.

Егорка взмахнул молотом и ударил что было силы.

В медной полосе образовалось круглое отверстие величиной с нынешний пятак.

– Важно! – со смехом сказал Никита. – Валяй дальше!

И они снова накаливали полосу, укладывали ее и били молотом. Работа подвигалась медленно, но с каждым ударом из полосы меди выбивалась медная полтина, которую в ту пору, по приказу государеву, велено было считать за серебряную.

Никита взялся уже за вторую полосу, когда со двора раздался оглушительный лай цепных собак, и почти тотчас в люк заглянула жена Никиты Лукерья и сказала:

– Никита, кто-то ломится! Ругается страсть как и даже в дверь лупит!

Никита отбросил полосу, Егорка опустил молот, и в тишине до них отчетливо донеслись могучие удары в дверь.

– Ишь дьявол! – выругался Никита. – Ну, я ему! Заливай уголья, Егорка, да пойдем!

Егор быстро плеснул в горн водой, и уголья, зашипев, погасли. В погребе стало темно.

– Захвати молот, – сказал Никита и полез из погреба, следом за ним и Егорка.

Когда они вошли в избу, стук в двери принял такой угрожающий характер, что казалось – вот-вот дверь разлетится щепками. Собаки надрывались от лая, но не могли вырваться за забор и помешать буянам.

Никита стал о бок двери и осторожно открыл волоконое окно. В темноте зимней ночи он увидел три фигуры, из которых одна усердно молотила в дверь.

– Стой, Панфил, – раздался голос, – поищем обручника какого, да им и саданем!

«Ишь, дьяволы!» – испуганно подумал Никита и закричал:

– Кто там? Чего ночью надобно?

Бой в дверь прекратился тотчас.

– Откликнулся, леший! – послышался один голос.

– Отворяй, что ли! – раздался другой. – Али православных заморозить хочешь!

– Да кто вы?

– Поговори еще! Государево слово знаешь? – со смехом ответил третий голос.

Никита в ужасе отшатнулся, но тот же голос произнес успокоительным тоном:

– Да брось кочевряжиться, Никитка! Отвори, а то петуха сейчас тебе пустим!

– Мирон! Кистень! – вскрикнул Никита.

– Он и есть. Отворяй, что ли!

Никита тотчас захлопнул окно и стал отдавать приказанья.

– Егорка, разжигай печь, живо, слышь! Лукерья, засвети огонька да волоки на стол что есть у тебя. Сейчас, соколы! – и с этими словами Никита быстро выбил клин и снял тяжелый засов с двери.

– Входите, гостями будете! – сказал он, впуская ночных посетителей. В двери белыми клубами пара пахнул морозный воздух, и, внося с собой холод декабрьской ночи, в избу вошли трое мужчин один другого здоровее и стали околачивать нога об ногу и дуть себе в кулаки. Один из них припадал на правую ногу и забавно привскакивал, стараясь согреться.

Никита поспешно запирал засовом дверь.

– Ну, волк тебя заешь, – заговорил мужчина с короткой ногой, – счастье, что у Панфилушки ничего, окромя кулаков, не было. Полетела бы твоя дверь!

– И то едва не вышибли! – сказал Никита, с уважением оглядывая Панфила, детину громадного роста, в коротком тулупе и треухе.

– Ха-ха-ха! – засмеялся Мирон. – Ты еще не знаком с ним-то. Ничего! Парень добрый!