На изломе

– Ну, угощай, хозяин! – закричал Федька Неустрой, увидев входившую Лукерью. – Сухая-то ложка рот дерет! На пустое брюхо не разговоришься! Мы, починай, со вчера ничего не жевали!

– Милости просим! – поклонилась гостям Лукерья в пояс. – Что Бог послал!

– Так-то лучше будет! Распоясывайся, что ли, братцы! – сказал весело Неустрой и первым, наскоро покрестившись, уселся за стол. – Ну, хозяюшка, – закричал он, – для дорогих гостей что есть в печи – все на стол мечи!

– Ишь ты! – широко усмехнулась Лукерья.

Тем временем за стол уселись и остальные, и скоро в горнице наступило молчание, нарушаемое жадным чавканьем трех ртов. Сильно были голодны Никитины гости, потому слопали они и щи с бараниной, и здоровый горшок каши, и курник, что изготовила Лукерья на случай заезда купца или боярина.

Наконец, насытившись, они откинулись, вытирая вспотевшие лица, и Никита тотчас налил им по чарке пенного.

– Вот это любо! – сказал Мирон, а Неустрой умильно посмотрел на свою стопку и заговорил с нею.

– Винушко! Ась, мое милушко? Лейся мне в горлышко! Изволь, красно солнышко! – с этими словами он опрокинул чарку в рот и тотчас подвинул ее к Никите: – Подсыпь, сокол!

Никита налил и приступил к беседе:

– Чего ради сюда попали? Али с Сычом повздорили?

– Сыч-то ау! – сказал Неустрой. – С того и к тебе пришли. Осиротели без него!

– Побывчился?[16]

Мирон замотал головой:

– Стрельцы забрали! Слышь, этот черт Матюшкин давно на нас зубы точил, да увертливы мы, а тут подьячие, вишь, доглядели, что Сыч рубли готовит, и зацапали! Мы в те поры ходили царя в Коломенское провожать, пояса снимать. Его и забрали, и животишки все, и Акульку мою! – Голос Мирона дрогнул.

– Сычу-то оловом глотку залил, – продолжал за своего атамана Неустрой, – Акульку насмерть засек. Слышь, не сдалась ему, черту старому, а мы в бега. Схорони нас неделю-другую. Отслужим!

Никита недовольно поморщился, но, зная, что за люди его гости, не решился перечить.

– Что ж, поживите! – сказал он. – Тут в погребе места хватит! – И прибавил: – От нечего делать рублевиков поработайте!

– Ну нет! – тряхнув головой, ответил Мирон. – У нас делов во сколько! – И он поднял руку выше головы.

– Буду Москву мутить! – пояснил он с усмешкой. – Ладно! Узнает меня боярин Егор Саввич за Акульку мою. Раз вывернулся. Ништо. Теперь не уйдет от меня!

– И я ему ногу помянуть охоч, – прибавил Неустрой, показывая свою скорченную ногу.

– А я ему за все свое житье холопское! – сказал до сих пор молчавший Панфил.

Никита покачал головой:

– Что и говорить, разбойник! Вор как есть! Для чего только Москву поднимать? Да и как сделаешь это?

– Москву-то? – усмехнулся Мирон. – Да только кликни! Нешто впервой? Вон годов семь назад как можно было. Любо два! А теперь?! – И он махнул рукой, а потом заговорил: – Теперь всякий за рожон возьмется. Гляди! Купцы за пятую деньгу волком воют, посадские вопят, мужик за все платит: и за прорубь, и за мост, и за воз, и за скотину! Это что же? И опять медная деньга. Теперь рупь-то восемь стоит, а?

Никита слушал и кивал головой.

– Хуже, чем при Морозове было! Тогда народ-то как озверел, а теперь этот Милославский да Матюшкин, что они делают? Я ужо покажу им! Сам царь их с перепугу отдаст, как тогда Плещеева. Небось!

Глаза Мирона загорелись.

– Я покажу ему! Попомнит он Акулину мою! – повторял он снова, и если бы увидал его в ту пору боярин Матюшкин, не знал бы он с того времени покоя ни днем ни ночью.

– Что и говорить. Вор известный, – сказал Никита, – только такое нам не на руку!

– Это что ты медные полтины делаешь? – сказал Мирон. Никита вздрогнул.

– Так ты их и делай! Нешто кто тебе помеха, а он пусть свое делает честью. Теперь с Сычом. Я те, говорит, отпущу, отдай свои животы. Тот отдал и кубышку свою, и все, что от чумы мы набрали, а он ему олово в глотку! Ась? Это по чести? Опять с Акулькой! Нет! – И Мирон даже заскрипел зубами.

– Эй, хозяин, суха ложка рот дерет! Без хмельного зелья нет и веселья! – сказал Неустрой.

– Пей, пей! – ответил ему Никита, подвигая красулю. Лукерья давно уже храпела на печи. Егорка, опьянев, растянулся под столом; Панфил, положив голову на стол, спал богатырским сном, а Никита, Мирон и Неустрой еще долго беседовали промеж себя, так близко сдвинувшись головами, что их волосы представляли как бы одну копну. Они перебирали имена именитых людей, к которым во время бунта хорошо было бы зайти на дворы.

II Два брата

Молодой князь Терентий Теряев за свое служение царю во время чумы в Москве и походов был отличен царем и поставлен в думу, где вскорости сделался правой рукой Ордын-Нащокина, одного из величайших государственных умов всех времен.

Молодой князь Петр Теряев за свои воинские отличия, оставаясь начальником полка, сделался одним из любимейших приближенных царя.

Кажется, должен был радоваться князь Михаил Терентьевич возвеличению своего рода, а он только вздыхал да с тайной тревогой поглядывал на своих сыновей.

С обоими приключилось что-то неладное. Оба угрюмы и молчаливы дома, оба всегда норовят одним остаться и неохотно вступают в беседу даже с родным отцом.