На изломе

– Егор Саввич, – заговорил он насмешливо, – вылезай, пожалуйста, девки тебя давно уж ждут! – И он потянул боярина за ноги, но боярин ухватился за ножки тяжелой кровати, и она потащилась вместе с ним.

– Ишь, песий сын! – проговорил Панфил. – И тут кочевряжится. А ну, я ж тебя! – И он освободил одну руку, уперся ею в дубовую кровать, а другой с такой силой рванул боярина за ногу, что тот до половины выкатился из-под кровати. Лицо его ударилось о ножку и окровавилось.

– Не хотел честью, пес! – сказал Панфил с укоризной.

Боярин лежал недвижим.

– Вали его на себя, – сказал Мирон, – и тащи к девкам.

Взвалить семипудовую тушу боярина себе на плечи для Панфила не представляло никакого затруднения. Он ухватил его за руку и за ногу, крякнул, вскинул себе на плечо, как мешок, и поволок вниз по лестнице. Мирон пошел за ним следом, а Лукерья Даниловна, не приходя в сознание, лежала на полу с проломленной головой.

Тем временем гультяи, ворвавшись в погреб, с жадностью пили мед и пиво и пьяные выбегали на двор снова. Мирон с Панфилом перешли двор, сад и подошли к одинокой бане, где когда-то томилась Акулька. Сильным ударом чекана[22] Мирон сбил замок и, распахнув дверь, вошел в просторную горницу. Четыре девушки при их входе испуганно забились у гол.

– Уф! – сказал Панфил, опуская на землю боярина.

Мирон обратился к девушкам и сказал:

– Не бойтесь, милые! Не обидчики мы вам! Принесли мы вам в подарочек боярина, чтобы с ним за ваши слезы рассчитаться!

– А вы сами кто? – спросила одна из девушек.

– А мы вольные люди; тоже счет с боярином имеем. Так вот и привели его сюда, чтобы со всяким посчитаться можно было.

Девушки оправились и вышли из угла, пугливо смотря на огромную тушу недвижно лежащего боярина.

– Сбегай-ка, Панфил, за водой, – сказал Мирон, – да заодно достань прутьев с батогами, угольев, ежели найдешь, а то просто веников пару!

Панфил ушел, а Мирон остановился над боярином и со злобной радостью смотрел на него.

– Сократился, – прошептала одна из девушек, – довольно насильничал над нами, срамник!

– Давно вы у него? – спросил Мирон.

– Шестой месяц! – ответила одна.

– Четвертый месяц! – ответила другая.

– А я уж год, как мучаюсь! – сказала третья, а четвертая только пронзительно завыла от обиды и горя.

И полились их жалобные рассказы. У всех у них была одна история с Акулиной. Так же их взяли в застенок, а из застенка перевели сюда.

– Не сдается которая, ту секут. Вона одну, рассказывают, насмерть засек, разбойник!

Мирон вздрогнул и сказал:

– Это была моя полюбовница!

– Горемычный ты! – воскликнула одна из несчастных.

Мирон усмехнулся.

– Теперь он горемычный! – и ткнул боярина ногой в бок.

Тот давно очнулся, но нарочно не двигался и сдерживал дыхание, слушая эти разговоры и думая о своей горькой участи.

От толчка в бок он простонал.

Мирон обрадовался и нагнулся.

– А, боярин, прочухался?

В это время вошел Панфил с пучком розог, несколькими плетьми и пачкой веников, за ним следом вошло несколько холопов.

– На боярскую расправу поглядеть! – сказали они просительно.

– Что же, можно! – усмехнулся Мирон и снова толкнул боярина. – Ну-ка, поворачивайся, что ли! Братцы, – сказал он холопам, – скиньте-ка с него рубашку!

Холопы бросились и в один миг сдернули с него рубаху.

Мирон роздал девушкам кому плеть, кому розгу и сказал:

– Считайтесь с ним, а я опосля!

Девушки пришли в неистовство. Они вспоминали лихому боярину все свои обиды и хлестали его нещадно под прибаутки холопов, а Мирон тем временем разжигал веники.

– А это тебе за Акульку! – сказал он, когда девушки устали хлестать, и начал водить пылающим веником по истерзанной спине боярина. Тот лишился чувств, но от этой адской боли очнулся, закричал не своим голосом и снова лишился чувств.

– Не нравится! – усмехнулся Мирон.

– Пусти-ка и меня! – сказал Панфил и, ухватив ус боярина, вырвал его с мясом.

Девушки побледнели от ужаса и с криком выбежали из бани. Холопы оторопели, и только Панфил с Мироном продолжали свою дикую расправу, радуясь каждому стону, вырывающемуся из полурастерзанного тела боярина.

Когда они оставили его, тело Митюшкина представляло кровавую обугленную гору, в которой не было даже признака человеческого.

Панфил и Мирон вышли мрачные, торжественные и, миновав двор с бушующими гультяями, вышли на улицу.

Им навстречу бежала толпа; среди всякого сброда виднелись то тут, то там страшные лица колодников.

Несколько человек, составлявших ядро толпы, высоко поднимали на палке отрубленную голову и кричали:

– Со всеми так будет! Ладно, поиграли нами, пошутим и мы!

– Берегись, спесь боярская!

Мирон взглянул на отрубленную голову и узнал в ней голову дьяка.

– Всем один конец, это верно! – произнес он злобно.

– Эй, вы! Куда ж теперь идти хотите? – закричал он толпе.

Толпа остановилась. Многие узнали в нем своего вожака и закричали:

– Куда поведешь нас! Мы за тобой!

– Тогда к Шорину!

– К Шорину! К Шорину!

– Гайда, ребята!

В это время со стороны города подбежала ватага.

– Братцы! – закричали они. – Бежим на площадь! Там от царя гонец!

– На площадь!

– От царя гонец!