На качелях XX века

Через несколько дней власть в Москве тоже стала советской. Но союз городских служащих объявил в знак протеста против революционного захвата власти забастовку своих членов, в число которых входили и служащие приюта. Они присоединились к забастовке. Это была глупость. Это была дважды глупость, поскольку, по существу, забастовки не было: жизнь в приюте шла, воспитатели были на местах, пища варилась и раздавалась, прачечная и баня работали, разве только ученья не было. Результат был ясный. После предложения прекратить забастовку и отказа все были уволены, и прислан новый штат. Для выселяемых один из Бахрушиных предложил свою дачу на Поперечном просеке в Сокольниках. Что касается нашей семьи, мы упаковали свои вещи для переезда в Киржач. В это нелегкое время на территорию приюта пришла возбужденная толпа солдаток, которые вообразили, что попечительство во главе с папой, ведавшее выдачей им пособий, собралось бежать с их деньгами. Среди них фигурировал милиционер с красной повязкой, папу увели, заставив организовать раздачу пособий, и вернулся он поздно вечером, а мы пережили тревожные часы.

Все это происходило уже не в первые дни Октябрьской революции, а зимой. Мне не очень уверенно помнится, что Новый год мы еще встретили в нашей приютской квартире. Не ручаюсь, не обманывает ли меня память. Затем, простившись с милым приютом и нашей квартирой навсегда, мы отправились в Киржач, и я впервые в жизни увидел зимний Киржач с огромными сугробами, совершенно заснеженными улицами. Электрический свет снова сменился на керосиновые лампы. Мне надо было продолжать занятия в университете, я начал их в сентябре 1917 г. (об этом отдельно). И я переехал на дачу Бахрушина, где меня приютило семейство моего друга Вани Никольского, тоже студента (медика), но уже второкурсника.

Первые университетские годы

Получив аттестат зрелости, я подал его вместе с прошением о зачислении на естественное отделение физико-математического факультета МГУ еще весной 1917 г., после Февральской революции. Сомневаться в приеме не приходилось: не отказывали никому. Вступительных экзаменов в университет и какого-либо конкурса не было, так что я уже весной приобрел студенческую фуражку и гордо ходил в ней все лето. В сентябре начались занятия, я с благоговением вошел под старые своды МГУ на Моховой. Мне, как естественнику, предстояло кроме необходимых как химику предметов изучить и общий курс естествознания — анатомию человека, зоологию беспозвоночных и позвоночных, анатомию растений, систематику низших и высших растений и т. д. Помню, что первой лекцией, которую я слушал, была лекция Карузина по анатомии человека. Он читал ее в старом анатомическом театре, сколько помню, над трупом человека, стараясь заинтересовать студентов раскрытием тайн человеческого тела; было жутковато и интересно. Я в первое время охотно ходил на все лекции, однажды посетил даже общеуниверситетскую лекцию по богословию, которую читал профессор в рясе Боголюбский в огромной «богословской» (позднее Коммунистической) аудитории так называемого нового здания университета, то есть здания по южную сторону Никитской. Никакого разумного впечатления из этого словоговорения на литературно-нравственные темы я не вынес. Лекции по математике читал тогда доцент Бюшгенс[55]. Длинный, похожий на интеграл, он плавно выписывал на доске строки формул и так же плавно их стирал, раскачивая одной длинной ногой и стоя на другой. Следить было трудно. Стоило на минуту отвлечься мыслями, и нить терялась. Лекции по зоологии беспозвоночных читал профессор Кожевников[56], закатывая белесые глаза в потолок и произнося букву «р» как «н» (забавно поэтому было слушать, как он называл по имени служителя Гаврилу). По старым моим зоологическим симпатиям лекции были мне интересны.

Лекции по общей химии читал Иван Алексеевич Каблуков[57] (впоследствии почетный академик) в большой аудитории химического корпуса, в которой потом и мне пришлось начинать мою деятельность в качестве лектора. Лекции сопровождались демонстрациями, что, конечно, было очень интересно. Ассистировал Владимир Иванович Спицын[58] — красивый длиннокудрый шатен с фиалковыми глазами. Сам Каблуков был приземист, с реденькой бородкой, с полумесяцем лысины под надвинутой на лоб профессорской шапочкой, глазками неопределенного табачного цвета, пристально «упиравшимися» в нарушителей спокойствия, сердито-добродушный с преобладанием первого качества. Скрипучим довольно высоким голосом, который в просторечии именуется козлетоном, он в ясной последовательности излагал курс, заканчивая каждый раз фразой «но об этом уже в следующий раз».