На качелях XX века

Ранней осенью 1945 г. состоялся научный конгресс французской ассоциации «За развитие науки» в Париже, которым Франция стремилась отметить в научной жизни окончание войны, оккупации и освобождение. Делегация АН СССР была представлена двумя академиками: химиком — мною и физиком — Г.С. Ландсбергом[245]. Я был главой делегации, хотя не имел ни малейшего опыта. Чем был вызван этот выбор делегации, мне никто не объяснил. Надо было лететь. Я, хотя и не был новичком в полетах на аэроплане, но так далеко еще не летал. С Ландсбергом мы встретились уже в самолете, где заняли близкие, но не соседние места. Взлет, покидаем Внуково и — на Запад. Летим над облаками. Обрывки облаков движутся нам навстречу, постепенно закрыв землю. Лишь где-то над Белоруссией появились разрывы в облачной пелене, и стала видна желто-зеленая растительность. Затем небо очистилось, и дальше я наслаждался полной видимостью.

Настроение у меня было приподнятое, но в фигуре Ландсберга не было никакой приподнятости, наоборот — опущенные плечи, какой-то потухший взор! Почти непроизвольно я взял огрызок карандаша и листик бумаги и стал изображать свои полетные ощущения. Хотя моя практика в писании стихов была тогда очень ограничена, стихотворные строчки слагались быстро, и как только несколько строф завершились концовкой, я написал записку Григорию Самуиловичу с предложением обмениваться таким образом нашими впечатлениями и передал ему стихи. Мне показалось, что от моих стихов у него появилась реакция вполне определенная, отнюдь не положительная. Через короткий срок он мне передал несколько рифмованных строк, выражавших крайнее авиаугнетение, и объяснил, что в самолете он всегда таков. Обмен на этом и прекратился. Летели уже над Францией. Подлетели к Бурже и пошли на посадку.

К счастью, нас встречали и из посольства, и от конгресса. В первом случае встречали с машиной. Нас поместили в отличном доме, снимаемом или принадлежавшем нашему посольству. Во время езды на авто поражала пустота улиц, редкие встречные машины. Город опустел после немцев, которые лишь несколько месяцев назад были изгнаны. В течение всего нашего пребывания в Париже город продолжал производить впечатление пустого из-за почти полного отсутствия машин.

Наше жилье нам очень нравилось. Это был верхний этаж двухэтажного дома, выходящего на улицу, или, вернее, в деревья бульвара, с доходящими до полу окнами-дверьми. Близко была станция метро «Терн», близко и парк с памятником д’Артаньяну[246]. Кроме того, посол предоставил в наше распоряжение машину. Это было важно — давало возможность посмотреть Париж. Послом в это время был А.Е. Богомолов[247], которого я знал раньше как преподавателя МГУ. Богомолов преподавал на химическом факультете диамат. Это знакомство обеспечило хорошее отношение А.Е. Богомолова ко мне — коренному университетскому работнику.

Мне трудно точно воспроизвести последовательность событий в Париже, никаких записей я не вел. Смутно припоминаю, что на следующий день еще не было работы конгресса, и мы с утра отправились в посольство. Богомолов встретил нас очень приветливо, его рассказы о Париже во время оккупации и об освобождении были интересны и иллюстрировались фотографиями в поднесенном мне томе «Париж при оккупации гитлеровской Германией».

Богомолов сказал, что нам следует посетить Ланжевена[248], тут же по телефону напросился к нему, и мы получили приглашение прийти к нему завтракать. Богомолов захватил бутылку шипучего красного цимлянского, которое пользовалось большой популярностью у французов. Хозяин встретил нас в передней. Богомолов представил нас. Мы вошли в маленькую столовую с уже накрытым столом и познакомились со старушкой-хозяйкой и с энергичной брюнеткой — дочерью. Мое место оказалось между Ланжевеном и его дочерью. Посол вынул бутылку шипучего и чрезвычайно искусно откупорил ее.

Во время завтрака занимал всех своим разговором Ланжевен. Мне было трудно, такого рода застольный разговор труднее любой беседы, хотя этот разговор был в основном монологом самого хозяина. Когда разговор перешел на современных французских ученых, я с единственной целью как-то участвовать отозвался высоко почтительно о Де Бройле[249] — одном из творцов квантовой механики. Едва я успел закончить свою почтительную фразу, как увидел, что дочь Ланжевена вскипела и как сердитая кошка произнесла: «Не гений, а…» Я не рискую повторить в печати это определение, хотя я знал и ясно понял это слово. Богомолов сделал мне успокаивающий знак, который я понял как предложение не вступать в дискуссию и которому последовал. В остальном завтрак прошел без неприятностей. К счастью, у французов не было русской манеры угощать. Обносили кушаньем, а брал или отказывался гость, это не имело значения. Поэтому мне не составило труда отказываться от многих блюд, а довольствоваться гарниром.