На карнавале истории

Не видно ни презрения, ни дворянски-вежливой «куртуазности», ни надрывной страсти, этой патологической смеси обоготворения плоти с чувством греховности, бесовства женщин, нет ужаса перед бездной плоти, доходящего до истерического проклятия своей мечты о женщине. Женщина на Украине, в селе, может быть бита, при гостях может выглядеть послушной. Но наедине с мужем она припомнит ему побои и грубость. Дома — она хозяйка. У интеллигенции эта власть женщины одухотворена и выражается ее большой ролью в патриотическом движении, в феминизме культуры.

И это историческое явление.

Роксолана, дочь простого украинского священника, была выкрадена крымскими татарами и продана султану. Она не только подчинила себе султана (это не диво, это есть в истории всех народов), но и приостановила турецкую экспансию против всех христианских стран. Она вышла из гарема на дипломатическое поприще, встречалась с послами всех стран, знала много языков. Можно ли ее сравнить с патологичными царицами Петербурга, перенявшими все худшее у царей-мужчин и проявившими себя как женщины только на сексуальном поприще и в усилении фаворитства?^[7]

Зная за собой эту слабость, подчинение женщине, казаки не допускали женщин в Запорожскую Сечь, подчеркивали свою независимость от них, бравировали тем, что они «не бабы». У Гоголя в «Тарасе Бульбе» два сына Тараса Бульбы — Андрей и Остап — как бы два психологических типа, порожденных феминизмом культуры украинской. Андрей предает Родину, сражается с козаками, ради прекрасной полячки, а Остап с отцом — типичные запорожские рыцари.

По тем же причинам не было на Украине истерического эмансипаторства у женщин, а была совместная борьба за права человека. И мне кажется, что все тем же феминизмом можно объяснить отсутствие декадентства в украинской культуре.

Игорь Калынец и Ирина Стасив-Калынец — поэты, и потому я ожидал некоторой борьбы у них, конкурентных комплексов. Ничего подобного. Два разных видения мира. Талант у обоих велик, и оба внесли что-то новое в литературу.

Утром следующего дня мы с Чорновилом поехали к Валентину Морозу, который недавно вышел из лагеря. Я знал Валентина только по «Репортажу из заповедника имени Берия» и считал его лучшим публицистом Украины, наиболее оригинальным по мысли и стилю.

Валентин был худ, как щепка: 4 года лагерей, участие в голодовках протеста. Говорить с ним было трудно — я потом сталкивался с этим последствием тюрьмы и лагеря часто. Некоторая неконтактность, уход в себя, отчужденность от окружающего мира. У некоторых она доходит до болезненного отношения к шуму, к машинам, к городу, к неделикатности и любопытству «вольняшек».

О лагере Валентин не говорил. Поспорили о Чехо-Словакии. Я обвинял Дубчека в том, что он не организовал всенародного пассивного противления, что-нибудь вроде чехословацкого варианта гандизма.

Мороз напомнил о неудаче Кинга. Он считал, что все равно народ довели бы до вспышек гнева и тогда бы повторилось кровавое подавление Венгрии.

В споре Мороз то уходил в себя и не слушал нас, то активно включался, и тогда видна была огромная духовная энергия и беспощадность мысли.

Пробыли мы у него недолго — он устал. На прощанье он предложил мне почитать историю боротьбистов, украинских революционеров, поддержавших в 20-м году советскую власть, а позже уничтоженных ГПУ.

Один из львовян показал мне параллельные цитаты Маркса, Энгельса и Гитлера о славянах. Я только рассмеялся — я уже встречал такого рода работы: «Маркс — антисемит, германофоб, французофоб и т. д.».

Разница между Гитлером и Марксом как раз в этом — бичевание исторических пороков всех наций и отсутствие мессианства одной нации.

Я напомнил о высокой оценке Марксом демократии Запорожской Сечи.

Хотел познакомиться с Михаилом Осадчим, договориться с ним о переводе его книги «Бельмо» на русский язык, т. к. считал «Бельмо» ценной не только политически, но и художественно.

Осадчий принадлежит к той части движения сопротивления, которая пришла в него, ближе познакомившись со «слугами» народа. Он, в частности, в свое время столкнулся с «распределителями» — магазинами для обкомовских чинов. Естественно, человек, искренне исповедующий марксизм, не мог остаться слепым. Антиукраинская политика партии усилила его протест.

Оказалось, с переводом его книги я опоздал, в Москве уже начали переводить.

Львовянам я передал немного самиздата — «Хроники», письмо профессора из Уфы, информацию о деле Алтуняна. В свою очередь они передали свой самиздат. Так как национальный вопрос все более интересовал меня, то я попросил у Чорновила книгу Рабиндраната Тагора «Национализм».

*

В Киеве разворачивалась кампания против Дзюбы. Появилась статья в «Литературной Украине» Л. Дмитерко, бездарного писателя, но чиновного и «правильного».

Для Запада издали книгу Богдана Стенчука «Что и как отстаивает И. Дзюба?»

«Стенчук» на самом деле был псевдонимом 4-х авторов. Киев потешался над проблемой, которая возникла при переводе на английский. «Стенч» — по английски — зловонный.