На карнавале истории

Новый смех — анекдотов, самиздатских сатириков готовит новое очищение общества от грязи всевозможных предрассудков.

Правда, карнавализация вводилась свыше еще Грозным и Петром I. Но это была карнавализация издевательств, надругательств над живыми людьми — с кровью, изнасилованием, унижением.

Вводя опричное веселое надругательство над боярами, Иван Грозный запрещал светские песни, скоморошество, гусляров, игру в кости (и даже в шахматы). Это было веселье свыше, смех над низшими, смех унижающий и садистический. То же было у Петра I.

Так же садистически смеялись Сталин и Берия. Их смех был палаческий, не освобождающий.

Настоящий смех — смех не свыше, а снизу, народный — над тем, что давит народ, мешает его свободе.

Попалась газетка со стихами Евтушенко. Он все продолжает вести с Советами себя двойственно — то крамольный стишок в самиздат, то что-то высокопартийное сочинит.

Еще до ареста я написал статью «Камо грядеши, Евгений Евтушенко?», где обвинял его в трусливой «гражданской поэзии»: он мужественно защищает негров и чилийцев, клеймит тюрьмы где-то там, а о собственных тюрьмах не пишет. Евтушенко как поэт уже сдох, как и многие его предшественники, подмахивавшие власти.

При этой власти талант гибнет, если он не борется с властью, если подчиняется ее требованиям.

В мае меня перевели в другую камеру, к новому сокамернику. Взятки, спекуляции, контрабанда, валюта. Толстый, жирный детина сразу же спросил меня:

— Политик?

— Да.

— Я тут с одним 15 дней сидел, с Лисовым, философом. Так он меня выгнал — не любит мата.

— Я тоже не люблю, но как-нибудь вытерплю.

Вначале было с ним терпимо. Он читал, я писал об игре. Когда он мешал, я просил подождать час-два. Но с каждым днем он распоясывался все больше:

— У меня справка психопата. Что хочу, то делаю.

Горланил идиотские гнусные частушки. Рассказывал, как будет насиловать дочь следователя, как поджарит всю его семью и будет есть.

Потом пошли фашистские речи. Начал писать донос на подельников.

Я ему заявил, что он сам себя губит. Дав на них показания, он спровоцирует показания на себя.

— И вообще я понимаю, что твои подельники такие же гады, как и ты. Но зачем же продавать?

— Все равно жидовские морды меня продадут. После этой беседы он совсем обнаглел, кричал глупейшие матерные песни, портил воздух, срал тут же в камере — и все мне назло.

Больше месяца я не выдержал и потребовал нас развести.

Неделю я пробыл в одиночке.

Психушка

Пришла

и голову отчаянием занавесила

мысль о сумасшедших домах (В. Маяковский. «Облако в штанах»)

16 июля 1973 года.

Дочитываю книгу Б. Г. Кузнецова «Эйнштейн» (1972 года издания). Я эту книгу уже читал на воле и считал лучшей из того, что встречал об Эйнштейне. Когда я увидал на повозочке библиотекаря лицо Эйнштейна, то обрадовался настолько, что забыл поискать другие книги (тома Ленина, правда, у меня оставались).

Из книги Кузнецова выписал о роли «чуда» магнита, о «детскости» Эйнштейна, об эмоциональном поле его мышления, роли игры, чувства прекрасного, меры и юмора в его творчестве, о любви к людям, о некоторой духовной близости поисков Достоевского и Эйнштейна, Моцарта и Эйнштейна.

Достоевский писал о том, что красота спасет мир. Христос говорил то же о любви. А справедливость, а истина, а смех, а игра?

Василий Стус написал:

И перед диктатурой красоты

Отступятся чудовищ диктатуры!

Но, увы, японские фашисты были тонкими ценителями и знатоками прекрасного. Эстетизм философии Ницше не помешал немецким фашистам использовать ее. Среди советских фашистов-НКВДистов и кагебистов тоже есть любители прекрасного. Один из следователей Киевского КГБ наизусть знает прекрасные стихи молодого Тычины, стихи поэтов-шестидесятников, Сергея Есенина, Лермонтова.

Наука? Да, без правды-истины вряд ли удастся выпутаться из апокалипсиса «соцлагеря» и всего ХХ-го столетия. Но наука сама становится мифом, истина используется ложью Левиафана-государства.

Ложь можно уничтожать той же наукой и правдой смеха.

Кузнецов пишет, что юмор Моцарта и юмор Эйнштейна «втекает в очень широкий и мощный поток всеразрушающего смеха», который М. Бахтин так удачно назвал «карнавальной культурой».