На хуторе

Он поставил чемоданчик на землю и сделал стойку на руках. Вполне прилично. Это он мог. Сделал. Отряхнул руки и поглядел на гостей очень серьезно.

И ему почти поверили. Даже Юрий Амочаев хмыкнул и спросил:

– А как же с этим? Завязал, что ли?

– Выпиваю, – кротко ответил Тимофей Иванович. – До пятнадцатого числа. А потом – завязка.

– Ну и хорошо, – рассмеялся Юрий. – Сейчас же пойдем на плес, посидим. Я люблю там, у речки.

Вот за это Тимофей Иванович городских гостей уважал и помогал им чем мог.

И сегодня все было хорошо. Принесли шаляпинские удочки, надергали карасиков, сварили, выпили под уху и сидели у речки до вечера: тары да бары.

Солнце зашло. Закатный плес светил зеленью, а потом заалел, словно зимний восход. В потемневшем небе тянулся караван воронья на ночлег. Кособокая луна встала над займищем, и сразу похолодало.

Проводив гостей, Тимофей Иванович решил и сам прибиваться к дому. Он был крепко выпивши, но не пьян. Не пьян и немного обижен. Так всегда было после городских гостей. Чем-то гордились они, подсмеивались. А Тимофей Иванович двум дочерям дал образование и замуж выдал. И дом у него не хуже других, про Шураню уж не говоря. Но когда об этом поминал в разговоре, над ним подсмеивались, и это было обидно.

И теперь немного посасывала эта обида.

На прямом пути к дому услышал он песню:

Расцветала вишенья алыми цветами,
Опадала вишенья раными зорями.

Тимофей Иванович разом понял: поют вдовы. Приехала Чуриха со станции, и собрались у нее подруги: Дора Лунякина, Паранечка, Макуня. Собрались и гуляют. Это бывало у них раз-другой в году.

Тут уж ноги сами понесли его ко двору Чурихи. Он подошел, встал возле ворот и, когда во дворе стихло, завел словно в лучшие времена:

Здравствуй, чужая милая,
Та, что была моей.
Как бы тебя любил я
До самых последних дней.

Он распахнул воротца и вошел. Бабы сидели за столом возле кухни, под лампою, сидели замерев.

То не Тимофей Иванович во двор вошел, то прошлое: горькое, вдовье, сто раз клятое, но дорогое, то молодость вернулась к ним.

Прошлое не воротится,
И не поможет слеза.
Поцеловать мне хочется
Дочки твоей глаза.

И через подступившие слезы видели бабы в радужном тумане Тимошку – кугу зеленую, молодого да раннего из далекого далека. И песни его – сладкая отрава, голова от них кругом, как и прежде.

– Тимоша…

Счастливый Тимофей Иванович замер посреди двора. Бабы кинулись к нему, усадили за стол. И покатилась гульба.

К полночи, устав от вязания, вышла во двор Шураня и услыхала песни. Голос мужика своего она, конечно, сразу признала и твердой стопой направилась к Чурихе. А там пели и плясали.

Девки, пойте, девки, пойте,
Девки, веселитеся.
Три копейки вам цена,
Хоть вы разорвитеся.

Хрипловато припевал Тимофей Иванович. А ему в ответ Дора Лунякина выводила:

Девки стоят три копейки,
А ребята один рупь,
Как задумают жениться,
Трехкопеечных берут!

Ворота отворились, и встала в полутьме Шураня, руки в боки. Но Тимофей Иванович был пьян, жены не боялся и пропел ей со смехом:

Ах, Шураня, дорогая,
Дорожил ведь я тобой.
А теперь я дорожу,
С кем я время провожу!

И прошелся по двору с приплясом.

Бабы Тимофея выручили. Они обняли Шураню, потянули ее к столу:

– Золото у тебя мужик. Золота кусок… Цены ему не установишь. Ко всему приложенный. Изо всего хутора…

Их усадили за стол парою. Шураня сдалась, выпила стакашек и глядела уже не так строго.

Но пора было и к домам. Стали прощаться.

– Вы пойдете и песняка играйте, – наказывали вдовы, – как бывалоча…

Поехал казак на чужбину далеку,
На своем, на боевом коне…

Тимофей Иванович завел, а Шураня, держа его под руку, помогала, подголашивая:

Свою он краину навеки спокинул.
Ему не вернуться в родительский да дом!

От вина ли, от песни, словно живой ключ проснулся в груди Шурани. Рука мужа была горячей, голос его молодым, и ночь плыла, словно весенняя, дурманила и кружила голову. Жить да жить…

Легкокрылый ночной ветер нес песню к садам, к тихой ночной речке, где под старой вербою, возле подернутого пеплом костра спал бородатый Шаляпин.

Ему не вернуться в родительский-да дом!

По-осеннему яркий Казачий шлях тянулся в небе. От века по нему уходили с этой земли в края иные, откуда вестей нет.

По этому шляху той же осенью ушел и Тимофей Иванович, умерев от сердца и вина. Так и должно было случиться, рано или поздно.

Тарасов

1