На хуторе

Он лежал и думал, и как ни раскладывал, а лишь одно выходило: надо Егора слушать и уезжать. Старость подступала, и нечем от нее было заслониться. Приди сейчас лихой человек и бери голыми руками. Цыгана порешили, и некому теперь Холюшу оборонить. Может, сейчас, когда он лежит колодой, уже хозяйничают на базу чужие люди, под гребло все гребут. При мысли о ночных гостях Холюше сделалось страшно. Он прислушался и вроде услышал какие-то звуки на воле, то ли чьи-то шаги, то ли скрип отворяемых ворот. И Холюша сжался под одеялом, дыхание притаил. А минуту спустя, когда отпустил его этот внезапно подступивший ужас, Холюша ясно понял, что надо ему уезжать. Уезжать. И Господа Бога благодарить за то, что он Егора подослал. Великое ему спасибо, что смилостивился и хочет старость его успокоить. И Господу спасибо, и Егору.

Низкая красноватая звезда глядела в мутное, не затворенное ставней оконце. Пригрубок не затухал. Временами, прогорая, там рушился уголь, и багровый отсвет пробивался из поддувала. Мыши ходором ходили, с писком и возней.

Холюша поднимался, задергивал шторку. Но вновь, уже над занавеской, и снова в упор, светила ему низкая звезда. И не было сна. И гнездилось в голове сто раз думанное.

И чтобы не лежать без толку, не маяться, Холюша решил делом заняться. Пошел он с фонарем в сарай, нагреб полный мешок кукурузных початков, а в доме, возле пригрубка, корыто поставил и начал лущить в него ядреное кукурузное зерно. На новое место кукурузу с початками не с руки возить, а чистое зернецо меньше места займет.

На шум и свет козленок глаза продрал. Проснулся, поднялся и начал возле хозяина тереться, мекекать да вымя искать.

– Чего встал, прокуда? – спросил его Холюша. – Спал бы да спал. Ложися.

Но козленок под руки стал лезть, мешаться.

– Какого тебе беса? Ну, на, – сунул он козленку палец. Козленок носом ткнулся, фыркнул. – Не нравится? Середь ночи тебе козу весть? Да? Гляди, счас… Скоро вот уйдешь на чужой баз, там тебя живо… Это не у меня, в тепле да сытости. А новые хозяева тебя враз на соломку посадят. Вот тогда запоешь матушку-репку. Как? – спросил он козленка, наклоняясь к нему. Тот внимательно глядел на хозяина. – Не веришь? А вот поглядишь. Скоро, брат, скоро ликвидироваю вас всех. А сам на спокойную жизню уйду. Да… Чего глядишь? Не хочешь к другому хозяину итить? Э-э-э, ты, гляжу, не глупова десятку. Смысленый…

Сыпалось и сыпалось из-под пальцев сухое зерно. Терся возле ноги и глядел на хозяина козленок. А Холюша говорил и говорил:

– Куды деваться? За пазухой вас держать не будешь. Вам же сенца надо, травочки по лету. Весна найдет, снег потает, ты и пошел пасться. Вот это жизня. А тама огород. Негде вас пасть, негде. И на зиму сенца не добудешь. Одно слово – город. Я сам на ту весну на базар зерно возил, пять чувалов. Радовался, хорошие какие цены. До сорока копеек за кило. Во как… А ныне слезьми плакать приходится. Как с такими ценами птицу держать? Золотая получается яичка. А ути, прожористые черти, с хозяина и вовсе штаны сымут. Вот тут и гляди… Хошь не хошь, а придется вас в чужие руки отдавать. Не реви… Не тебя одного, всех… Всех попродам… Останусь яко наг, яко благ. Цельный день буду сидеть на лавочке, как мытая репа, да семечки грызть. Во как! – засмеялся Холюша. – Во какая жизня пойдет! Не хотел? А чего, куплю, как Петро Васильич, эту… фуражку, натяну на калган. В руки тростку магазинную. И пошел, – Холюша вновь рассмеялся, представив себя в белой полувоенной фуражке и с красивым фабричным батожком.

Был такой мужик на хуторе. Феклуня на базар ездила и привезла жениха с фуражкой и красивым костыликом. Он голубей водил, фуражку свою мелом чистил да втихую за молодыми девками прихрамывал. Но величали его Петром Васильевичем, не иначе.

– Вот так… – продолжал объяснять Холюша. – В карты зачну играть. А как же… В лото. Одно слово – пенсионер. Хватит, наработался, слава тебе Господи… Руки уж не владают. С младости трудюся. Бывало, ребята в алданчика играют да в генерала, а я все трудюся. Да-а… Вот как ты был, несмысленый, а уж телят пас, гусей… Вот тебя бы счас взять запрячь и воду, например, возить… А-а-а, не нравится? То-то… А я вот с той поры рук не покладаю.

Текло из-под рук легко зерно, козленок, завороженный его шелестом и мерной Холюшиной речью, прижался теплым боком к ноге и, подремывая, слушал.

– Сеструшка со мной будет, Фетинья, и дочеря ее. Та молодая… Доглядать будет за нами. Егор рядом, он все же при власти, милиционер. Не всякий на нас посыкнется. А я, може, кролов зачну водить. Говорят, плодущие…

Так и шла у них беседа. Потом Холюшу ко сну начало клонить, и он свою работу оставил, поднялся. Встревоженный козленок тут же запричитал, начал мыкаться по кухне, ко всему цеплялся, припадая на передние коленки, вымя искал. И Холюша пожалел его.

– Матерю захотел? Ну, ладно, счас приведу. Уж напоследок… Чтоб подоле меня поминал. Такого-то хозяина тебе сроду не видать.

Холюша сходил на баз, привел Белобокую.