На хуторе

А Варечка Сисиха к гробу подойти решилась не сразу. Всю жизнь они с Полиной, законной женой, друг другу желали горького. При встречах, бывало, дрались. И приходила Полина с батожком под Варечкины окна. Но все это было, было… Сегодняшний день помирил их легко и просто, как умеет мирить только человечья смерть. Варечка людям поклонилась, и ей ответили, дали место возле покойного. И теперь, по законному праву, Сисиха заплакала и заголосила:

Заборона ты моя нецененая!
Ты заступа моя нешатомая!
Да закрылись твои вострые глазочки!
Не гутарят сладимые губочки!
Заколели твои теплые рученьки!
О да, с кем теперь говорить, кому горитъся!
Кому жалкие слова понесу!..

Резкий голос ее был слышен далеко, считай, на весь хутор. А когда она захлебнулась в плаче, запричитала Полина, обголашивая родненького:

Два денечка без тебя, словно год, тякут!
День идет-идет, а ночь не загибается!

И вся родня, весь хутор слушали, как прощаются с Романом вечные соперницы: полюбовница и жена.

Выносить покойного должны были в два часа. Но припоздали из райцентра оркестр и тамошнее начальство.

Стоял хороший весенний полудень. Облака тянулись одно за другим, пушистые и высокие. Романа на хуторе не любили, но хоронить, по обычаю, собрались все. Мужики за двором курили. Чакалкина баз не привечал чужих, и теперь на него входить не хотели. Лишь бабы мыкались из кухни да в дом, готовились к выносу, и стряпня немалая шла для поминок. Толстые, косоглазые дочери Романа возле отца, считай, не сидели, доглядывая и охраняя дом от чужих. Среди баб суетился и Женик Сисёк, крепко похмеленный. Он хозяйничал, командовал вслух, а Романовы дочери, глядя на него, меж собою злились.

– Шабоня… приблудный шабоня… Чтоб тебя каламутная вода унесла… Доглядать за ним надо, девки, доглядать, а то…

Недоговаривали, но знали, о чем речь. Где-то лежало, должно было лежать у отца потаенное: деньги, золото. В разные годы, но видели и Раиса, и Маня, и Лизавета, и мать Полина видели большой кожаный кисет, который не зря отец хоронил. Кисет искали с того дня, как Роман слег. Искали в открытую и друг от друга таясь, мать и дочери.

Сладкую жизнь тот кисет обещал, и взять его в свои руки было бы счастьем до веку. Но где он? Перекопали сундуки и комоды. Перевернули всякий хлам в сараях и катухах, но тщетно. Роман ничего не успел сказать и теперь уже не скажет. «Похоронные» триста рублей да еще тысячу сразу Полина взяла. А остальные… Об остальных думали все. И уж какую ночь, считай, и не спали, боясь проглядеть друг друга. Рая и Маня Лизавету подозревали. Она при отце жила. Да и мать найдет – не скажет.

Глядели, день и ночь друг за дружкой глядели, а уж поганого Сиська ненавидели всей душой и ждали лишь конца похорон, чтобы выставить его с треском. А пока он шнырял – и нужен был за ним глаз да глаз.

Прибыл автобус из районного центра с медными трубами и людьми.

– Налить, налить музыкантам, – засуетился Женик. – Так положено.

Налили музыкантам, с ними, за компанию, выпил и Сисёк. Выпил для храбрости, потому что наступало его время. Он выпил и словно отрезвел. Голова стала работать четко, заглядывая наперед.

Покойника подняли на полотенцах и понесли.

– Куды! Куды понесли?! – закричала Чакалиха и заголосила. – Ой, да зачалась твоя последняя дороженька. Ой, да уносят тебя на чужих руках!

И, обрывая ее истошный глас, у ворот разом ударил оркестр, оглушая и забирая власть. Теперь приказывал он: как идти и когда голосить и отдавать прощание.

А Женик Сисёк в это время оттянул в сторону мать и прошептал ей твердо и горячо:

– Из хутора выйдем – в обморок упади. 3-запомни.

Варечка глянула в его бешеные глаза и обмерла.

– Гляди… не пр-рощу… – прошептал он, отходя.

И Варечка со страхом поняла, что надо делать веленое, иначе беда. Последнее у нее оставалось, последний в жизни дар – Женик. Она любила его без памяти и боялась. Сразу как-то ушла в сторону Романова смерть и собственная жизнь, в голове лишь одно вертелось: «А где конец хутора? Где? Возле Архипа? Или у амбаров?» Она оглянулась на сына, но тот уже был поодаль.

На полотенцах, в мелковатом гробу покойный Чакалкин плыл над глинистой прибитой дорогой, сложив руки. Густые брови его грозно топорщились, словно сердился он и кому-то грозил. Но грех ему было серчать, грех. Все делали как положено: красную подушечку несли впереди с двумя медалями, два железных венка из района, громко, на всю округу, играл оркестр. Четыре трубы да еще барабан с тарелками словно гром громыхали: бум! бум! бум!

Варечка, как Женик велел ей, до амбара дошла и с криком пала на землю. Пала и обмерла. Побрызгали на нее водой, в тень унесли. Похоронное шествие двинулось дальше, оставляя несчастную Сисиху, а с ней и Женика.

Недолго посидев возле матери и убедившись, что люди ушли, Женик проговорил: