На кого похож Арлекин

Страшно признаться, но я не люблю своих родителей, а мать просто ненавижу. Мне безумно жаль ее, но удушливые приступы жалости сменяются ненавистью. Она слишком серьезно принимает жизнь, у нее напрочь отсутствует чувство юмора. Она слишком любила меня, и я знаю, как ей было больно, когда я наконец-то перерезал пуповину и стал жить сам по себе, но я еще долго чувствовал ее телепатические приказы вернуться в родительский дом. Нет, спасибо, я знаю, что такое «мамина любовь» и я хорошо знаком со многими престарелыми мальчиками, матери которых превратили их в тряпичных кукол. Юноша, как можно скорее оставь отца и мать не жалея, ибо ничего в этом мире мы не оставляем навсегда, правда? Оставь родителей хотя бы для того, чтобы сохранить с ними добрые отношения. Это просто поразительно, как моя мать манипулировала мной, тайно читала мой дневник и письма, черновики стихов и даже втайне поощряла мой навязчивый онанизм, всегда оставляя на прикроватной тумбочке чистый носовой платок. Сейчас я понимаю, зачем она это делала. Друзья, родные и знакомые вдалбливали: «Береги свою маму, Андрюшенька, она у тебя святой человек». Возможно, иногда и пылал огонь Божий в этом чертовом копыте, но чтобы любить ее, мне прежде всего нужно было быть самим собой, но именно этого она и боялась, привязывая меня к себе ветхими узами. Мне отвратительны жертвенность и надрыв материнской любви, этот духовный инцест с телепатическими приказами доминирующей мамочки. Отстань от меня, мама, отвяжись, я давно уже не твой, спасибо за все, но у меня, в конце концов, должна быть своя жизнь, относительно которой есть у Господа великолепный план. Никакие силы не разрушат программу Найтова, и миссия моя удивительна! Кстати, наши прабабушки подносили своих младенцев к образу Богородицы с клятвой: «Тебе, Владычица, поручаю чада своего». Вот и я присягну Матери Божьей, а не неврастеничной ведьме.

…Ослепительный свет миллиона радуг вспыхивает в чистом небе после дождя, и я вспоминаю всю свою арлекинскую жизнь. И, может быть, закрою лицо ладонями от жгучего стыда. Теплый ветерок повеет, и, упав в осеннюю траву, я почувствую великое сиротство, и земля пахнет живой землей, и живое небо хранит новое небо, и облака свежи и белоснежны как рубашка дирижера. Матерь Божья, прости меня. Ад следовал за мной, я порождал чудовищ, глуша тоску в пьяном буйстве. Материнская любовь начинена астральным ядом — жаль, что я поздно это понял:

Мать иногда приезжала ко мне, неудержимо стареющая, хрупкая, все больше походившая на моложавую старушку. Приступы жалости к ней я принимал за любовь. В последний год своей жизни она зачастила ко мне, сидела на кухне, как-то тягостно молчала, пряча под столом морщинистые руки. Иногда ее дыхание пахло дешевым портвейном. Мы чувствовали вину друг перед другом, но давно уже не были близки и откровенны. Еще подростком я признался ей в своей гомосексуальности, она восприняла это депрессивно и с надрывом и потом долго не могла поверить в это, повторяя: «Будем надеяться, это пройдет, сынок». Мама с дьявольским чутьем отличала моих любовников от просто знакомых, приглашала на дом каких-то анонимных психиатров и сексопатологов, которых я выставлял за дверь, и, если был пьян, устраивал очередной скандал с битьем зеркал и стекол. Несколько раз приезжала неотложка, и я уже привык заглатывать резиновый шланг после передозировки очередного снадобья; несколько раз она вызывала милицию, но сдавать меня в отделение в последний момент категорически отказывалась. Шла домашняя война, и она воевала со мной, не открывала дверь моим мальчикам, не передавала телефонные просьбы о встрече: Последняя картинка: мы идем с ней по осенней аллее, солнце бьет сквозь своды листвы, пятнистые контрастные тени прыгают на белых плитах. Мать по-старушечьи шаркает стоптанными подошвами «удобных» туфель. Я покупал ей много туфель и одежды, но она чудила, предпочитая носить свои серые, какие-то вечные туфли на низком каблуке с подложенными водяными супинаторами, старую черную кофту крупной вязки и клетчатую юбку. Однажды я едва не расплакался, увидев ее в этом одеянии, но разревелся по-настоящему, когда увидел грубо заштопанный на голени чулок. Я в который раз отругал ее за эту странную привязанность к ветхости, но она совершенно не понимала моего негодования, глупо хлопала глазами и поджимала высохшие губы: Мы шли по солнечной осенней аллее, я куда-то торопился и едва сдерживал раздражение медлительностью маминой походки. Она семенила, шаркала, не поспевала за мной и виновато улыбалась, точно говоря: «Ну прости меня, сынок, ну не могу я быстрее». Она всю жизнь виновато улыбалась и не поспевала. Почему-то запомнился этот эпизод. Прости меня, мама, я был самым неблагодарным сыном на земле. У Рафика, кстати, были похожие проблемы в отношениях с матерью, но об этом я расскажу позднее.