На кого похож Арлекин

Я не был готов к исповеди, но неведомая сила вела меня вниз, по потрескавшимся каменным ступеням в подвал, служивший исповедальней: Наверху шла служба, и хор можно было слышать отсюда, из подполья с низкими, выбеленными сводами. Пахло краской, цементом, стояли какие-то швабры и ведра с замерзшей известкой. Откуда-то из полутьмы ко мне подкатилась сгорбленная инокиня и, перебирая четки в трясущихся руках, предупредила: «Ты, сынок, чемоданчик свой с собой прихвати, не оставляй на лавке, а то воришки украсть могут. Воришки плохо живут. Народ тут всякий бывает:» Неужели крадут прямо в исповедальне? Воистину святое ремесло. Но о чем мне беспокоиться? Украдут мои сомнительные рукописи — как камень с души снимут, мне же легче будет, а то ношусь с этим мусором как курица с яйцом. Чего же здесь темно-то как? И лампу какую-то синюю ввернули — специально, что ли, страху нагоняют? Можно было бы повеселее, ребята, все-таки к свету идем: А кейс я взял с собой, не оставил — жалко расставаться со всеми бессонными ночами и сомнениями, это мой мусор, родной, мои герои, к которым так привык за время повествования, что и расставаться тяжело, честное слово. Впрочем, рукописи в пилотном кейсе давно уже не принадлежат мне, это повзрослевшие дети, у них своя жизнь теперь, своя судьба, а я в своей жизни все никак не наведу порядок — вот, на исповедь пришел, зачем? Каяться! Самому смешно стало: Да не отвезут ли меня в тюрьму прямо из этого подвала? Я закрыл глаза и увидел лицо Дениса — этот слайд зрительной памяти был таким живым и ярким! Более живым и более ярким, чем бледное испостившееся лицо иеромонаха напротив, готовящегося принять грязевые потоки моего сознания: Вдруг с поразительной ясностью предстали перед глазами горячие эротические картинки наших последних ночей на старой усадьбе, я даже услышал звуки разбитого рояля… опять долго путаюсь с твоим ремнем, снимаю твои узенькие джинсы и разрываю футболку на детской груди: Я помню твой запах и горячий шепот, стон, поцелуи — сначала осторожные и неловкие, потом настоящие и глубокие: дрожь тела, тюбик вазелина и вишни, много вишен и роз: какие еще вишни: губы? Сколько литров своей спермы я уже вкачал в твое маленькое, вздрагивающее от боли и наслаждения тело? Сколько миров мы сожгли в наши ночи? Чьи нерожденные дети кричали в саду, полном красных маков и бабочек? Лежим в гостиной на медвежьей шкуре перед полыхающим камином: Но выйдем в сад через рассохшуюся дубовую дверь веранды — там римские солдаты продают пленных юношей. Купим одного не торгуясь, потому что стыдливый румянец на его щеках — горечь бесчестия или подавленное желание? Пересохшие губы. Протяну ему кисть винограда (если примет, то не куплю его, а не примет — заплачу еще звонче):

В результате таких фантазий у меня подпрыгнул кок. Так я и подошел к батюшке: в одной руке кейс, а другая в кармане — ни поклониться, ни помолиться. Но если бы я самостоятельно мог молиться и класть поклоны, то не спустился бы в мрачный подвал. Лицо иеромонаха было точно подсвечено изнутри — не лицо, но древний лик, которого слегка коснулась кисть реставратора. Строгая бесстрастность — вот определение. Мне стало немного страшно, я стал заметно волноваться и, начав свой монолог, физически почувствовал, что вместе со словами из моего рта выпрыгивают холодные змеи. Змеи — зеленые, красные, медные, черные, золотистые змееныши и живородящие беременные гадюки расползались по полу, прятались в дыры и щели, шипели и прыгали как на огне. Слезы были близко, но я сдерживал себя. Изредка поднимая голову, я тонул в бездне прозревших монашеских глаз, я слышал звон цепей под одеждой схимника (или мне это только показалось — разве сейчас кто-нибудь носит вериги?): Выслушав меня, он произнес:

— Ваше положение тяжкое. Но хорошо, что вы сами нашли в себе силы и смелость рассказать про это. И чтобы вы не впали в дальнейшие искушения, я отлучу вас от Церкви.

— ?!

— Только вы сейчас можете спасти этого мальчика вместе с собой. Еще все можно исправить. Ваши грехи я возьму на себя.

— На себя?

— Да, я возьму это на себя и буду молиться, — с этими словами он положил свою правую ладонь на мою шею и слегка принудил меня опустить лоб на холодный, серебряный оклад Евангелия, инкрустированный эмалью.

— Но я не рассказал вам об арлекинах.

— Арлекинах?

— Нет, это я: это неважно.

Звон серебряных колокольчиков за спиной — чистый, прозрачный. Какой звон!

— Не забудьте выдержать пост, который я вам назначил, и каждый день читайте хотя бы главу Евангелия, — напутствовал монах.

Выйдя на свет, точнее, увидев свет в конце туннеля, я полной грудью с облегчением вдохнул свежесть зимнего воздуха, почерпнул пластиковым стаканчиком воды из крытого источника. Умыл лицо, сделал глоток, перекрестился. Было холодно, но я почему-то вспотел. Кто-то сзади тронул меня за плечо. Оглянувшись, я увидел ту же самую инокиню, протягивающую мне мой пилотский кейс со словами: