На краю государевой земли

Тренька ловко растолкал казаков, покидал на нары свои узлы и пихнул в спину замешкавшегося Пущина.

— Не лупись — на полу спать будешь!

Он выхватил у него из рук мешок и бросил его рядом со своими пожитками.

— Вот теперь ладушки!

В избу заглянул ямской проводник, обвел недовольным взглядом забитые до отказа нары.

— Казаки, подводы надо поставить и лошадей пораспрягать. Они пристали не меньше нашего…

— Идем, идем! — откликнулся Пущин и стал натягивать на себя опять шубу.

— Поставь и моих, — попросил его Тренька, деловито копаясь на нарах. — А я здесь пока устрою. Не то, кабы, не занял кто.

— Добро, — буркнул Пущин и вышел вслед за проводником во двор стана.

В избе скоро все разобрались с местами, поели и улеглись по нарам.

— Эй, ямской!

— Чего тебе?

— По Чусовой-то ближе будет, аль нет?.. Эй, ямской! — позевывая, спросил Тренька проводника, широко раскинувшись на мягком тулупе.

В жарко натопленной избе было душно и тесно от кучно, вповалку лежавших людей. Давала себя знать усталость, но вонь и клопы мешали заснуть.

— Ты что, ямской? Слышь, аль нет!

— По летнему пути может и ходче, — нехотя отозвался из темноты проводник, по-вологодски окая. — Токмо на Чусовой яму нет…

— Да там же Строгановы, — подал голос Андрюшка. — Чего лучше для яму?

Тренька не удержался, захохотал, сразу разогнав остатки сна. За ним загоготали казаки и мужики.

— Строгановы подвод не дают, — сказал Пущин «литвину», — а летом — гребцов.

Андрюшка нравился ему, нравилась в нем та обстоятельность мысли и дела, которые он подмечал у ссыльных крестьян и посадских из порубежных литовских земель. И она, эта обстоятельность, на первый взгляд, походила на глупость, вызывала порой усмешку. В этой их недалекости, однако, как подметил Иван, проглядывала мудрость неторопливой природы, выносившей молчаливый приговор всем суетливым честолюбцам.

— Не выгодно яму быть.

— Вот — жила, — лениво процедил Тренька. — Князьком живет…

— Именитый, — съехидничал Пущин; ему тоже не нравился богатый хозяин Чусовой.

— А за что именитость?! — почему-то распаляясь на солепромышленника, крикнул Тренька. — Повезло!.. Попался на пути Тимофеичу, да со страха и спровадил его за Камень! Отделался! Решил, пускай там кладут казаки свои головушки! Снарядил, запасу дал, зелья под вогняной бой: только иди с Чусовой! А Тимофеич возьми и повоюй царство Сибирское!.. Повезло Строгановым: за дело Тимофеича грамотки получили, жалованные, от государя! Ан, он же, государь-то, травил Тимофеича воеводами!..

— Ну, ты это брось! Про государя-то такие речи! — одернул Пущин приятеля. — Не ведаешь, что за сиё бывает?!

— Добре, добре, Иван! — дружелюбно отозвался Тренька, зная, что он не выдаст, не донесет воеводам про эти их разговоры.

— Грозный величал Тимофеича князем! — парировал Пущин.

— Это когда было-то? — пробурчал Тренька. — После, как он согнал Кучума!

— Государь зря не жалует! Строгановы именитость получили за великие расходы! И нечего об этом говорить более! — твердо сказал Пущин.

Он вообще умилялся Тренькиной бесхребетностью. Еще недавно тот крестил на чем свет стоит Ермака, когда ходил стрелецким пятидесятником. А сейчас, получив атаманство, встал за него горой. Вот что тут поделаешь!..

Казаки и мужики притихли, настороженно прислушиваясь к их перебранке. Такие речи они слышали не часто. Они будоражили их, вызывая неосознанное чувство страха перед властью государя.

— Спать пора, — прервал их проводник. — Дорога завтра далеча.

Разговоры в становой избе иссякли.

Какое-то время из угла, где устроился Тренька, еще слышалось невнятное бормотание: «Именитые… Тоже мне… Острожков понастроили… Вольность дали! Промашка то, государь…»

Но и оно вскоре сменилось переливами здорового храпа.

Рядом с избой, в темном холодном сарае, мерно хрустели сеном лошади. Вокруг стана теснились высокие ели, было тихо и морозно. Крохотный ямской стан, занесенный сугробами, погрузился в сонное молчание долгой северной зимней ночи.

Рано утром, еще до рассвета, обоз двинулся дальше.

В безветренной и стылой тайге далеко окрест разносится ритмичный скрип саней и громкие голоса ездовых. Обоз сургутских потащился длинной вереницей саней сначала вдоль левого берега Ляли. Не доходя устья Разсохи, он повернул на речку Мостовую.

Здесь, как обычно, остановились, сделали привал, напоили и подкормили лошадей.

— Туда пошла Тура, — показал проводник на восток. — А нам на Калачик. Там недалече и городок.

— Летом здесь дорога, похоже, пропащая? — спросил Тренька его.

— Да-а, грязна, — согласился тот. — По Туре трижды возятся и дважды бродят. Осенью лошадей плавят, так сильно зябнут… Однако скорее надо бы: к стану до Кичигов[13] дойти бы.

Под заснеженными шапками елей снова послышался ритмичный скрип саней, глухой стук копыт. И над обозом, кудрявясь, повис легкий парок, вырываясь из заиндевелых ноздрей уставших лошадей.

Санный обоз пересек речку Калачик, и ямские охотники погнали лошадей, чтобы засветло добраться до жилья.