На краю небытия. Философические повести и эссе

Я почувствовал, что побледнел от злости:

«Во-первых, прошу мне не тыкать, во-вторых, историю нашей армии и нашей страны надо бы знать!»

Он вскочил:

«Ты сюда пришел – меня учить?! Я с тобой и разговаривать не буду! Иди, пока я тебя в обезьянник не посадил».

Воздух загустел от ненависти. Он сел, раскрыл папку и сделал вид, что занят, а мне сказал грубо:

«Не видишь, что ли? Работаю я. Иди отсюда».

Я тоже вспыхнул.

«Тогда я сам с друзьями его выкину!»

Он сладко улыбнулся, переходя «на вы»:

«Тогда мы вас арестуем, поскольку вы нарушите неприкосновенность жилища. Это называется насильственным вторжением в чужую квартиру».

Я вышел, хлопнув дверью.

Решающий звонок и последующее

Через несколько дней я поехал в Дом творчества Переделкино (Перелыгино, как у Булгакова), хотелось спокойных пару недель для писания. Я совсем немногих знал, и это меня устраивало. Завтрак, обед, ужин, двухчасовая прогулка между писательских дач. И ни с кем не обсуждать свои проблемы. Поскольку ничего, кроме сплетен, из этого бы не получилось. Но поговорить бы стоило. Через пару дней я случайно услышал, что телефон на первом этаже между дверями имеет прямой выход в Москву. И на третий день я позвонил, будто звоню с Лубянки.

«Мне надо поговорить с гражданином Мушегяном Ваге Абгаровичем».

«Это я. Что вам от меня нужно?» – сказал несколько встревоженный голос.

Я ответил суховато:

«Думаю, ваша дочь передавала вам о моем звонке. С вами говорит полковник ФСБ Сырокомля Владислав Степанович. Вы захватили чужую жилплощадь. Теперь должны ее освободить. Иначе мы вас вообще из Москвы выселим».

Голос зазвучал еще тревожнее, даже с ноткой истерики:

«Я в Москве уже сорок семь лет! Кто может меня выселить?!»

Тут в моем голосе проснулись неожиданно совершенно ледяные интонации, какие, наверно, звучали в подвалах Лубянки:

«Вы, кажется, не очень понимаете. ФСБ может все».

Голос испугался:

«И что я должен делать?»

Ответ мой был по-военному четок:

«Сегодня среда, у вас три дня, чтобы собрать вещи и покинуть квартиру. В субботу она должна быть пуста. Если вы или ваши вещи останутся, то в субботу я пошлю спецназ, и он вас выкинет вместе с вещами. А я подготовлю бумаги о вашем выселении из Москвы. Понятно?»

«Понял», – пробормотал Мушегян.

Через день я вернулся домой, как раз раздался телефонный звонок ведьмы из жилотдела, Лидии Андреевны. Она начала со слов:

«Ну ты хват! Где полковника ФСБ надыбал? Мне тут Мушегян звонил, плакался, что ФСБ ему велела убираться из квартиры. Я сказала, что у соседа Эрнеста Даугула, то есть у тебя, важные покровители, чтобы он слушался и съезжал. Обещал. Ну ты хват! Прямо Змей Горыныч!»

Тут я вдруг понял, что она находилась в прямом контакте с этим самозахватом. Но что ж, у нее свой интерес. Я позвонил Инге. Она, надо сказать, обрадовалась:

«Ну вот видишь, все и разрешилось. Раз Лидия Андреевна сказала, что он съедет, значит, съедет. Так что в выходные можешь Эрнеста перевозить. И квартира твоя!»

Склочничать я не стал, не стал говорить о двойной игре жилотдела, сказал:

«Спасибо тебе, без тебя ничего бы не было».

«Какие дела! Мы же свои! Перевезешь, позвони, отметим!»

Я пошел к соседу, где среди разобранных досок шкафов, стопок книг, перевязанных веревками корзин с упакованной посудой, стояли стол, два стула, на одном сидел волкодлак Эрик, угрюмо глядя на меня. Эрнест Яковлевич лежал на диване. Эрик почти прорычал:

«Видишь, как отец живет! Почти в разрухе! Чего стоят твои слова! Типичный говнюк! Порезал бы тебя в прежние времена!»

Чувствуя усталость, но и решимость после победы, я взял его за плечо и так сжал, что он побелел от боли:

«Ты что несешь, скотина?! Заказывай машину на субботу! Квартира к субботе освободится. И можешь уже обмен искать – две однокомнатные на трехкомнатную. В трехкомнатной троим легче, чем тебе с женой в однокомнатной. И за отцом твоим присмотр будет. Жена-то присмотрит?»

«Куда она денется? А то брошу ее на ф….»

* * *

Короче, в субботу Эрик перевез отца в новую квартиру. Потом долго у нас не появлялся. Мы сделали ремонт в его комнате, поклеили обои, поставили книжные полки. Из редакции я забрал еще один списанный письменный стол, огромный, тяжелый, три выдвижных ящика с каждой стороны. А старый отнес в комнату моей ясной Кларины. Я все ждал известия, что Эрнест и жена его сына поменялись, съехались и устраивают новоселье в трехкомнатной квартире. Но длилось молчание, а потом к нам вдруг стал заходить Эрнест Яковлевич, зайдет, пройдет в свою бывшую комнату, ныне мой кабинет, сядет на стул, сидит и молчит. На стене я повесил еще одно фото, победное, как дед с бабушкой, получив в Москве квартиру, поехали отдыхать: кажется, это был Форос, бабка тогда была в силе и при сильных мира сего. А потом она уехала в Испанию, чуть не погибла, деда посадили. Судьба пошла по нисходящей, но она удержалась, витальность была потрясающая, вот уж кого нежитью нельзя было назвать. Кусочек этой жизненности, похоже, она и мне передала.

Бабушка и дед в санатории в Форосе