На краю одиночества

Любопытный. Чересчур уж любопытный. До этой ночи он предпочитал держаться в стороне, свое любопытство скрывая за показным равнодушием.

- Возьми, - Ма-атаги-ал-лоси протянул инструмент.

…сын по возвращении редко играл, а если и случалось, то мелодия выходила какой-то рваною, больной. Тогда бы насторожиться.

Понять.

Удержать.

Маанчели оказалась слишком тяжелой, и мальчишка едва не выпустил ее, но все же удержал. Покрутил. Постучал ногтем по полупрозрачному боку и поднес к губам.

Первый звук потревожил ночь.

Второй и третий.

Эта мелодия, неровная, какая-то чересчур уж беспокойная, вспугнула метель, и белые крылья ее взметнулись над лесом. Загудел ветер. Застонали деревья, спеша склонить головы. Сыпануло сверху жестким снегом.

А музыка кружила.

И мир отзывался на нее… и Ма-атаги-ал-лоси вдруг с удивлением подумал, что, возможно, этого им и не хватало. Что, отрешившись, как от собратьев, так и от людей, запершись в совершенной красоты чертогах, они сами обрекли себя.

Лед покоен.

И безразличен. Он, имеющий двести сорок семь имен, не считая их сочетаний, самой сутью своей противится движению.

Или огню.

Тому огню, который порождал боль. И Ма-атаги-ал-лоси, не способный выдержать ее, - а ведь прежде казалось, что уход своей крови вызвал в нем лишь печаль, - вскочил.

Он хотел одновременно кинуться на мальчишку, который…

…играл.

Просто играл.

…убить.

…остановить.

…и умолять не останавливаться. Молчать, принимая удары ветра, слушая многие голоса бури, которая разыгралась не на шутку. Думая о том, что женщины и вправду мудрее мужчин.

Старейшая была права.

Но весьма многие с нею не согласятся.

В какой-то момент показалось, что где-то далеко на голос маанчели отзывается другой, тонкий и звенящий, который Ма-атаги-ал-лоси уже слышал однажды там, где мир истончился.

Показалось.

Наверное.

…Олег отложил скрипку и подул на пальцы. Опять перестарался, опять едва не до крови, а не почувствовал даже.

- Это было чудесно, - Савва Иванович промокнул глаза. – Вы и вправду… гениальны.

Да.

И нет.

И все равно, потому как, стоило отложить инструмент, и мир замирал. И Олег замирал в этом мире, становясь безразличным ко всему, что происходит вовне. Пожалуй, в этом безразличии он был в какой-то мере счастлив.

Но ему не верили.

Не оставляли в покое. Заставляли говорить. Двигаться. Представляли каким-то людям, которых Олег совершенно не запоминал. И потом уже эти люди приводили других, желая… чего-то желая.

А ему была интересна лишь скрипка.

- Полагаете, он так и останется?

Этот человек появлялся чаще прочих.

- Боюсь, что он не желает выздоравливать. А если у пациента нет желания, то медицина бессильна.

- А лекарства?

- Музыка – это единственное, доступное ему лекарство. Прочие не имеют смысла.

Глупый разговор.

А вот пальцы ныли, нудно так, и Олег сунул их в рот. Стало легче. Как им объяснить, что не скрипка виновата, и не люди.

Сам Олег.

Если он вернется, если…

…придется разговаривать с Ольгой. И просить прощения.

У других тоже.

И доказывать, что он, Олег, ничего не мог сделать. Или признаться, что мог бы, но не стал. Что он слишком слаб, трусоват и… безумен. Да, пожалуй… поэтому лучше здесь, в тишине и со скрипкой. Тем более, в голове его звучала совершенно удивительная мелодия.

Голос ветра.

Льда.

И бури, что рождалась где-то там, за краем мира.

Олег улыбнулся… Ольге он напишет. Завтра. Савва Иванович будет столь любезен, чтобы подсказать правильные слова. А потом, когда письмо отправят, Олег сыграет.

Снова.

И почувствует себя счастливым. А что еще надо?

Эпилог

Эпилог.

Младенец смотрел на Земляного черными-черными глазами, в которых читался немалый упрек. И Алексашка робко потряс погремушкой.

Погремушка была серебряной.

Заговоренной.

Снабженной десятком защитных рун, но это отчего-то младенца не впечатлило. Губы его изогнулись, рот раскрылся, а кулачки сжались, предупреждая, что вот сейчас…

- А голос какой! – восхитился Дед и, отвесив внуку подзатыльник, велел. – На руки возьми, олух!

- Я боюсь!

- Он не кусается!

- Я боюсь не того, что он меня покусает!

- А чего?

Младенец перевел дух, но исключительно затем, чтобы вновь разразиться гневным воплем, от которого, казалось, задрожали стекла. Земляной присел и вновь потряс погремушкой.

- Я его уроню!

- А ты держи крепче.

Он удостоил Глеба весьма раздраженного взгляда и пробурчал.

- Вот погоди месяцок, я на тебя посмотрю, как ты будешь… держать крепче.

- Бестолочи, - с какой-то невысказанной нежностью произнес Дед и, потеснивши Алексашку, подошел к кроватке. – Они бестолочи, но ты-то… ты у меня умный… в мамку… не сердись.

Он говорил мягко, потягивая звуки, отчего казалось, будто и не говорит вовсе, а поет.

- Сейчас… ишь, боятся они… лбы здоровые…

Младенец замолчал, разглядывая Деда черными бусинами глаз. И запыхтел, завозился, то ли пытаясь скинуть пеленки, то ли вовсе выбраться из колыбельки.

- Вот-вот… и я о том же… династию продолжать надо, а на отца твоего никакой надежды… вбил себе в голову…

- Я не позволю!