На краю света

Вон Вася Гуткин в рыжем дубленом полушубке, в валенках, в пыжиковой шапке. И полушубок, и шапка, и валенки всегда сидят на Васе как-то особенно ладно, все на нем по росту, все по-хозяйски починено, пригнано, все в порядке.

Леня Соболев сидит на ступеньке со своей неразлучной трубкой, а перед крыльцом вертится Гриша Быстров. Он то поднимет с земли какую-нибудь щепочку, повертит ее в руке и бросит, то примется ногой долбить сугроб, то вдруг вытащит из кармана свисток и ни с того ни с сего свистнет.

Крыльцо бани называлось у нас «Пикквикский клуб».

Было приятно в морозных синих сумерках собираться на этом крыльце, тихо разговаривать, хором петь печальные песни Большой Земли, мечтать о нашем возвращении на эту землю, смотреть, как медленно и неохотно тухнет за далеким черным мысом Дунди лимонная заря, как появляются звезды, сначала едва приметные, а потом яркие, сверкающие, белые.

У наших ног мирно спят собаки, глухо стучит мотор радиорубки и вокруг — такая тишина и покой, что не хочется уходить с крыльца в свою тесную, прокуренную, надоевшую комнату.

Вот так, после целого дня работы, мы и сидели однажды на нашем крыльце, прижавшись друг к другу, закутанные в шубы, в шарфы, сидели и тихо пели:

В саду ягода малина под закрытием росла,
А княгиня молодая с князем в тереме жила.

В ясном, морозном воздухе далеко разносилась наша стройная песня. Боря Линев, запрокинув голову и глядя в студеное небо, тонким, дрожащим голосом печально запевал:

Как у князя был слугою…

И Вася Гуткин сейчас же подхватывал чистым и звонким альтом:

Ванька ключник молодой…

Голоса их то сплетались, то расходились, спокойно и неторопливо выводя протяжный и грустный мотив.

А дружный хор тихо и неторопливо подхватывал:

Ванька-ключник, злой разлучник.
Разлучил князя с женой…

И вдруг вдали у старого дома хлопнула дверь, и чей-то голос в сгустившихся сумерках издалека прокричал:

— Эй, запевалы, Желтобрюха там нет? Начальник требует.

Желтобрюх был здесь. Петь вместе со всеми ему было строго-настрого запрещено: слуха и голоса у него не было решительно никакого, и он только путал всех своим пронзительным фальцетом. Но, как все люди, не умеющие петь, он очень любил пение и постоянно робко и тихонько подтягивал вместе с хором. Если он забывался и голос его вдруг начинал выпирать из хора, кто-нибудь наступал ему на ногу, или грозил кулаком, и Желтобрюх сразу смолкал.

— Ты что же — оглох? Я кому говорю? — закричал Шорохов, подходя к Желтобрюху. — Видали вы — стоит, как ни в чем не бывало! Хорош! А ну, живо к начальнику!

Желтобрюх, недовольно ворча, спрыгнул с крыльца и нехотя побрел к старому дому. А Шорохов сел на место Желтобрюха и закурил папиросу.

Мы уже кончали песню, и Боря Линев проникновенным голосом выводил:

Вот повесили Ванюшу
На пеньковой на петле,

когда, размахивая руками и громко хрустя снегом, к нам подбежал запыхавшийся, сияющий Желтобрюх. Он сорвал с головы кожаную на меху шапку и дико закричал:

— Ребята, каюром!

— Чего каюрам? — сердито спросил Боря Линев, обрывал песню. — Чего там еще?

— Каюром назначили! Меня! — Желтобрюх бросил на снег шапку и заплясал вокруг нее, гулко топая лыжными башмаками.

— Как каюром?

— Почему?

— А как же Стремоухов? — перебивая друг друга, — заволновались певцы.

Желтобрюх подкинул носком башмака шапку, как футбольный мяч, поймал ее, надел и плюхнулся на крыльцо.

— Каюром! Вторым каюром! Та-та!

Шорохов толкнул его сзади в спину:

— Да расскажи ты толком, обалдел уж От радости. Кто назначил? А Стремоухов?

— Наумыч назначил, кто же еще? Я прихожу — он и говорит: «Ну, как тебе, — говорит, — на кухне работается?» — Желтобрюх передохнул. — Фу ты, чорт, запыхался, никак не отдышусь.

«Ничего, — говорю, — плохо». — «Сам, — говорит, — виноват».

Я соглашаюсь: «Конечно, сам. Я, мол, не жалуюсь». Тут он мне и сказал: — «Хочешь в каюры, с Борисом Линевым работать? А Стремоухов вместо тебя на кухню пойдет».

— Ну, а ты чего? — спросил Боря Линев.

— Я говорю — хочу. Очень, говорю, хочу. Прямо зачах я на кухне. Я уж постараюсь изо всех сил.

— А почему же Стремоухов-то на кухню? — недоверчиво спросил Шорохов. — Он что же — не может, что ли, по болезни? Или что?

— Разговаривает больно смело с начальником. Не подлизывается, вот и попал на кухню, — усмехаясь проговорил Сморж.

Желтобрюх пожал плечами.

— Это уж я не знаю. Наумыч ничего не сказал. Сказал только, что Стремоухова на кухню.

Он радостно потер руки, похлопал себя по коленкам, захохотал, наклонился к Боре Линеву.

— А, Борис! Каюром! Здорово, правда?

— Ничего, — степенно сказал Боря Линев. — Завтра, значит, с утра впрягайся с Хулиганом. Придется уж побегать.

— Пожалуйста, — радостно сказал Желтобрюх. — Разве я чего говорю? Побегать, так побегать. Это не плиту топить.