На краю света

Одна стена нашего ангара, обращенная к бухте, была из брезента. Брезент, как огромную штору, можно было поднять, и тогда самолету открывался просторный выход на пологий дощатый помост, спускающийся прямо в бухту.

За долгую полярную ночь штормы и метели завалили эту брезентовую стену высокими плотными сугробами, и самолет был наглухо заперт в ангаре.

«Ну, раз брезент откапывают, — думал я, торопливо натягивая штаны, — значит, лететь собрались. Вот будет обида, если без меня полетят».

Дверь моей комнаты вдруг приоткрылась, и ко мне заглянул сосредоточенный и очень важный Ромашников. Надменно оттопырив губы, он держал во рту изжеванную, потухшую папироску.

— Скажите там, пожалуйста, Наумычу, — проговорил он сквозь зубы, даже не глядя на меня, — что я сейчас прийти не могу. Я занят составлением прогноза погоды для лётной группы. Ну-с, вот.

Как видно, Ромашникову очень хотелось, чтобы я поговорил с ним о его прогнозе. Он продолжал топтаться в дверях, что-то ворча себе под нос и мусоля во рту потухшую папиросу.

— Прогноз уже составляете? — обрадовался я. — Значит, сегодня действительно полетят?

— Да-а, — небрежно сказал Ромашников, точно речь шла о каких-то сущих пустяках. Он вынул изо рта свою папиросу, с удивлением посмотрел на нее и швырнул в тазик под умывальником.

— Сегодня, кажется, полетят. Пробный полет, испытание машины в воздухе. Надо вот успеть обработать для них все метеорологические сводки. Я уже почти кончил.

— Ну, и как? Что же получается?

— Да ничего. Сегодня летать, пожалуй, можно. Сейчас-то маленький поземочек, но я полагаю, что во вторую половину дня ветерок совсем стихнет. Видимость отличная. Чего же еще?

Он пошевелил бровями и сурово посмотрел на меня, точно ожидая, что я буду с ним спорить.

— Да уж больше, конечно, ничего и не надо, — миролюбиво сказал я и принялся скорее умываться под жестяным рукомойником.

— Ну-с, вот, — еще раз сказал Ромашников и, вздохнув, нехотя вышел из моей комнаты. А я оделся, выскочил на улицу и побежал к ангару.

Наумыч в косматой шубе и пыжиковой шапке командовал раскопками.

Человек десять зимовщиков весело махали лопатами, колотили по замерзшему, обледенелому брезенту палками, обивая с него лед и снег. А из ангара доносились взволнованные голоса, и время от времени Редкозубов стучал изнутри по брезенту кулаками и нетерпеливо кричал:

— Ну, как там? Скоро, что ли?

Тогда Наумыч, отдуваясь и насупившись, сам брался за лопату. Он долго метился в сугроб, неуклюже тыкал в него лопатой, отламывал маленький кусочек снега и, широко размахнувшись, швырял его далеко в сторону.

— Фу ты, чорт, никак опять кому-то по голове залепил. Что такое! — с недоумением и досадой говорил он. — Ребята, кому попало?

— Опять мне, — счастливым голосом откликался Желтобрюх. — Прямо в ухо.

— Ну, в ухо — это еще ничего, вот в глаз бы кому не попасть, — опасливо говорил Наумыч и отставлял лопату.

Наконец все сугробы были срыты. Через узкую боковую дверь, толкаясь и теснясь, мы гурьбой ввалились в полутемный ангар. Теперь оставалось только поднять брезент.

Редкозубов и Вася Гуткин взялись за веревки, пропущенные в кольца по бокам огромного брезентового полотнища, и, приседая, с криком: «Ать, два! взяли!» рывками стали тянуть вниз.

Складываясь длинными продольными складками, брезентовая стена медленно поползла вверх. Вот внизу открылась узкая светлая щель. Щель растет, расширяется, брезентовая стена все уходит и уходит вверх. И вдруг она как-то сразу взвилась и исчезла.

В пропахший бензином, полутемный ангар ворвался свежий ветерок, розовый свет зари, запах мороза и снега.

Далеко-далеко, до самого горизонта лежит перламутровое ровное поле бухты, а на зеленоватом высоком небе, как нарисованная тушью, чернеет громада Рубини-Рок. Такой простор, что, кажется, вот садись на машину и лети прямо в облака!

В ангар вбежали собаки, весело махая хвостами. Байкал подскочил к самолету, склонив голову набок, удивленно посмотрел на него, понюхал лыжу, чихнул и закрутил головой.

— Тю отсюда! — заорал на собак и затопал ногами Редкозубов. — Прочь пошли, окаянные, чтоб вам подохнуть!

Собаки снова выскочили из ангара, уселись снаружи и с любопытством стали наблюдать за нами.

— Все к самолету! — скомандовал Шорохов.

Он суетился, хватал то одного, то другого зимовщика за локоть, подтаскивал к самолету, понукал:

— Ну, что рот разинул? Подходи сюда. Серафим Иваныч, становись на хвост. Эй, осторожней там, за растяжки не хватайтесь. Да что вы, мертвые, что ли? Ну, шевелись. Не развалитесь, не сахарные.

— Ты не очень-то ори, — вдруг сказал Вася Гуткин, — мы не тебе помогаем, а советской авиации. Не воображай, пожалуйста.

— Раз, два! дружно! — затянул Наумыч. — Раз, два! взяли!

Самолет дрогнул, сдвинулся с места и, скользя лыжами по обледенелому полу ангара, покачиваясь и распластав длинные крылья, пошел наружу, на помост.

На одну секунду вздернутый нос и широкие плоские крылья заслонили просторные ворота, лыжи стукнули о деревянный порог, и машина выплыла на волю, сразу став маленькой и хрупкой.