На краю света

— Ну, — так же тихо и спокойно проговорил Наумыч. — В чем же дело? Я, кажется, сказал — ударить тревогу, всех на улицу.

Мы повернулись и бросились бежать к домам, к сараям…

Бам-бам-бам-бам-бам! — понесся над зимовкой бестолковый набат нашего сигнального колокола.

Я вбежал в тихий, пустой старый дом.

— Тревога! Все на улицу! — закричал я, пробегая по коридору и колотя в каждую дверь. — Тревога! Тревога!

Из дверей стали выскакивать перепуганные люди: Ступинский в нижней рубахе, со скрипкой и смычком в руках, Арсентьич со сковородкой, с которой падала на пол мелко нарезанная картошка, профессор Горбовский почему-то с карандашом в зубах.

Савранский выбежал из кладовой, держа в одной руке двухстволку, а в другой стеклянную банку с монпансье. Теряя огромные калоши, он бросился следом за мной.

— Тревога! Тревога! Все на улицу!

Я ворвался в кают-компанию, рывком дернул переводной рычажок на цифру 4 и принялся крутить ручку телефона.

— Алло! Алло! Рубка! Рубка!

Ступинский, Арсентьич, Горбовский, Савранский не дыша стояли возле меня и смотрели мне в рот.

— Рубка? Это кто? Костя? Шорохов улетел с зимовки. Туман. Он не сможет сесть. Немедленно все на улицу, к старому дому. Приказ начальника.

Я положил трубку: вокруг меня уже не было никого. Уже где-то в комнатах гремели стулья, слышался грохот наколачиваемых на ноги сапог, захлопали двери, дробно стуча, промчался по коридору один человек, другой, третий.

Я выбежал из дома.

Ни острова, ни бухты, ни скал, ни айсбергов — только густой белый туман, в котором то и дело проносятся какие-то тени, глухо раздаются тревожные голоса, лай собак, скрип полозьев, какой-то треск и грохот.

— Заворачивай на старую пристань! — кричит кто-то. — Заноси нарту! Держи передового!

— Лопаты брать? Борька, брать лопаты? Да Борька же!

«Это, наверно, каюры вернулись, — они ведь ездили по бухте», подумал я и побежал на голоса.

— Приготовьсь! Та-та!

Мимо меня чортом пронеслась упряжка. На нарте лежали каюры и дико свистели в четыре пальца, а сзади, вытаращив глаза, бежал Вася Гуткин с лопатами на плече.

— Стойте! Стойте! — прокричал он и исчез в тумане.

У дома топорами, ломами, лопатами зимовщики вырубали, выворачивали из сугробов старые, занесенные снегом ящики, тут же кололи, ломали, раздирали их и с охапками обледенелых досок сломя голову бежали куда-то.

Тяжело отдуваясь, промчались мимо меня Редкозубов и Костя Иваненко.

— Я же тебе говорю, — задыхаясь кричал на бегу Костя, — что нет у меня масла! Я сам только что ехать за ним собрался!

— Выпусти из мотора! — крикнул Редкозубов и, свернув вправо, побежал в ангар.

— Как же я его выпущу, а вдруг мотор понадобится! Может, передача какая будет! — закричал вслед ему Костя и, не дождавшись ответа, махнул рукой и побежал в гору, к радиорубке.

Прямо на льду бухты уже лежала целая куча разломанных ящиков. Гриша Быстров суетился около них, поправлял доски, подкидывал щепок. Потом он стал на колени и принялся чиркать спички.

— Они же так не загорятся, Платон Наумыч, — говорил он, снизу вверх взглядывая на огромного Наумыча, который неподвижно стоял над Гришей, как статуя. — Ни за что же не загорятся!

— А я говорю — зажигай, — угрюмо бубнил Наумыч. — Пока они керосин да масло принесут, тут целый год пройдет. Зажигай, зажигай.

Подбежал Савранский, он тоже бросился на снег и, складывая ладони коробочкой, стал чиркать спички, совать их под сырые, обледенелые доски.

Запыхавшись, подошел Ромашников, неуклюже вытянулся и выпятив, как новобранец, живот, по-военному доложил Наумычу:

— Ваше приказание исполнено, только он говорит, что вся картошка перепреет, если обед отложить. Я ему говорю, что можно картошку…

— Ладно, ладно, — отмахнулся Наумыч, — сядьте лучше, отдохните. А что Стремоухов?

— Сейчас идет. Вот он.

Стремоухов подошел, молча остановился, заложив руки за спину и отставив одну ногу.

— Почему около дома не оказалось не только напиленных дров, но и целых бревен? — отрывисто спросил Наумыч. — Вы разве не знаете, что около дома всегда должен быть запас дров?

Стремоухов пожал плечами.

— Не могу же я, Платон Наумыч, и за водой ездить, и за дровами, и картошку чистить, и посуду мыть. У меня не десять рук.

Наумыч с изумлением поднял брови.

— То есть почему же это, собственно, вы не можете? Борис Виллих, у которого тоже только две руки, мог, а вы не можете?

— Я кухонным мужиком никогда еще не работал, — сказал Стремоухов, глядя в сторону.

— Ну, вот что, гражданин Стремоухов. Сейчас не время обсуждать, кем вы работали, а кем не работали. Об этом поговорим в другое время и в другом месте. А сейчас марш на старую пристань — помогать каюрам и Гуткину привезти бревен для костра.

Вдруг Наумыч поднял голову и замер, как бы к чему-то прислушиваясь. Невольно прислушался и я.

И вдруг мне показалось, что где-то в тумане гудит самолет. Я оглянулся на Наумыча. Кажется, и он что-то заметил. Он поднял руку.

— Шш-ш-ш, — сказал он. — А ну, поджигатели, потише.

Гриша Быстров и Савранский замерли над досками, тоже прислушиваясь к какому-то далекому шуму.