На краю света

Каждый день профессор Горбовский расставлял теперь на льду бухты теодолит и полосатые рейки, пользуясь светлыми часами, проверял свои геодезические приборы и инструменты; целые дни возился теперь на плоской крыше своего актинометрического павильона молчаливый Лызлов, наш «заведующий солнцем», приготовляясь во всеоружии встретить его приход; в мастерской с утра до вечера стоял гром и звон, — это Костя Иваненко гремел жестью и железом, клепал, паял походную кухню по специальным чертежам Савранского.

Шорохов и Редкозубов принялись за сборку самолета. Самолетов у нас было два: один зимний — на лыжах, другой летний — на поплавках. Летний — как мы его привезли, так и стоял на берегу, заделанный в огромный деревянный ящик. А зимний мы с самого начала зимовки затащили в ангар. Его-то сейчас и собирали Шорохов и Редкозубов. Они привесили к фюзеляжу крылья, поставили хвостовое оперение, надели пропеллер и наконец начали выверять мотор. По целым дням теперь из ангара несся ровный звенящий гул, изредка, прерываемый частыми, как ружейные выстрелы, хлопками. А в самом ангаре бушевал ураганный ветер, и желтое пламя било из выхлопных патрубков самолета.

В кожаном пальто и в очкастом шлеме Шорохов сидел в кабинке пилота и то и дело кричал Редкозубову:

— Даю газ!

— От винта!

— Выключено!

И нам, метеорологам, тоже прибавилось работы: в метеорологической лаборатории проверяли для экспедиции походные барометры, Ромашников засел за обработку многолетних материалов о климате на Земле Франца-Иосифа, чтобы наши путешественники заранее знали, какая погода может застигнуть их в феврале и в марте.

Теперь уже никто не засиживался в кают-компании после завтрака или после обеда. Сразу пустела кают-компания, все расходились по своим делам.

Уже давно все оправились после болезни. Только у Бори Линева и у Лени Соболева все еще болели и пухли ноги. Но даже с больными ногами они не сидели без дела.

Каждое утро, вооружившись длинными иголками, мотками толстых ниток, ножницами и всякими выкройками, Боря Линев брел на Камчатку и там, устроившись в красном уголке, штопал для экспедиции палатки, шил рукавицы, чинил а́лыки и потяги.

А Леня Соболев где-то раздобыл длинный бамбуковый шест и ходил, тяжело опираясь на него, как на посох. Теперь, когда начало светать, работы у аэрологов было хоть отбавляй, уже можно было выпускать и дневных и ночных разведчиков, и постоянно на бугре около аэрологического сарая возился Каплин и прихрамывая ковылял Леня Соболев.

Только один Стремоухов, обрюзгший, заросший грязной бородой, по целым дням валялся в постели, хотя давным-давно совершенно выздоровел. То он жаловался на ломоту в спине, то на головную боль, то на резь в желудке. Он еще ни разу даже не вышел на улицу, где мы проводили теперь все свободное время, чтобы посмотреть на зарю, с каждым днем разгоравшуюся все ярче и ярче.

— Чего я там потерял) — презрительно говорил он. — Мне и тут, на кровати, хорошо. Пускай дураки смотрят.

Только к завтраку, к обеду и к ужину он приходил с неизменной аккуратностью, даже раньше всех. Ел он много и жадно. Каждый день, сверх нашей обычной нормы, он съедал еще огромную банку фаршированного перца и сердился, брюзжал и жаловался, если Желтобрюх забывал поставить к его прибору эту добавочную порцию консервов.

И вот как-то за обедом Наумыч сказал:

— Завтра, часов с одиннадцати, как только немножечко посветлеет, надо начать тренировку собак. Теперь уже часа по три в день светло бывает. Терять время нельзя. Как у тебя, Борис, сбруя, нарты? Все в порядке?

— Все готово, Наумыч, — весело отозвался Боря. — Уж рукавицы шьем.

— Ну, вот и отлично. Чтобы не канителиться, сразу начнём объезд обеих упряжек. — Наумыч повернулся к Стремоухову. — Степан Александрович, завтра с утра выходите па работу. К двадцать пятому февраля упряжки должны быть совершенно готовы к походу. Понятно?

— Но почему же я, Платон Наумыч? — обиженно сказал Стремоухов. — Почему я это должен делать?..

— То есть как почему вы? — удивился Наумыч. — Вы же каюр! Или что, по-вашему, я — каюр?

— Что же из того, что каюр? — зло проговорил Стремоухов. — Собаками должен заниматься тот, кто пойдет в санную экспедицию. С собаками надо…

— Так вот вы и пойдете в санную экспедицию, — перебил его Наумыч. — Линев и вы, два каюра.

Стремоухов отодвинул от себя тарелку.

— Нет, — резко сказал он, — я в санную экспедицию не пойду, Платон Наумыч. Я болен.

— Вы больны? — удивился Наумыч. — Це дiло треба розжуваты. Чем же это вы больны?

— Это уж вам виднее чем. Вы доктор, а не я.

И вдруг Стремоухов сбросил с ноги какой-то опорок и поднял босую грязную ногу. — Вот чем я болен! Вот!

— Ничего не вижу, — спокойно проговорил Наумыч. — Нога как нога. Я вам такую же могу показать, только немного почище. Может, вы расскажете, что у вас с ногой.

Стремоухов злобно дернул плечами.

— Вы что же, сами разве не видите, как разнесло подъем?

И он снова поднял над столом свою ногу.