На краю света

— Самолет, — шопотом проговорил Гриша и поднялся с колен. — Ей-богу, самолет.

Да, это самолет. Все ближе, все яснее, все громче. Чуть слышное стрекотание переходит в ровный гул, гул растет, надвигается на нас. В тумане, невидимый, мчится к нам самолет.

С ревом, со звоном, с гудением, как пуля, он проносится прямо над нашими головами. Мы поворачиваемся вслед замирающему гулу и звону. И вдруг, как-то сразу, точно обрезанный ножом, этот гул пропадает.

Путаясь в длинном кожаном пальто, подбегает бледный Редкозубов с бидоном в руках.

— Пролетел! — кричит он. — На полных оборотах. Туда полетел, к ледникам!

— А почему мотор заглох? Почему так сразу? — бросается к нему Наумыч. — Вы слыхали?

— Может, он сел? — растерянно говорит Редкозубов. — Да нет, куда же он может сесть в таком молоке?

— А на ледник он наскочить в тумане не мог? — быстро спрашивает Наумыч. — На купол ледника? Савранский, — поворачивается он, — какой высоты ледник Гукера?

— Около двухсот пятидесяти метров…

Редкозубов качает головой.

— Нет, едва ли. Он шел выше. Метров на четыреста, на пятьсот шел. Он же знает, что тут и Рубини-Рок, и плато, и ледник. Ниже он лететь не мог.

— По-моему, он летел очень низко, — говорит Савранский. — Слышно же было, что низко.

— И по-моему — низко, — говорит Наумыч. — Очень низко. Совсем над головами.

Редкозубов плещет из бидона на кучу досок керосин.

— Нет, нет, — говорит он, — метров на четыреста от земли летел. Это так в тумане отдается. Это обман. Это только кажется так, что низко. Я уж знаю.

Он бросает на доски горящую спичку, и желтый дымный огонь с гудением взвивается над костром.

Совершенно задыхаясь, подбегает Костя Иваненко, тоже с бидоном.

— Пролетел! Пролетел! Слыхали — пролетел? — кричит он.

И свободной рукой показывает, куда пролетел самолет.

Костя весь мокрый, от него валит пар. Он ставит бидон на снег, поспешно вытирает пот варежкой, суетится.

— Из мотора все до капли вылил. Теперь тряпок надо, мешков, что ли, каких-нибудь, рогожек.

— Лей прямо на доски. Тряпки сейчас принесут, — командует Наумыч.

Костя наливает из бидона в консервную банку густого золотистого масла и плещет в огонь. Черный густой дым, как столб, крутясь и завывая, встает над огнем.

К костру сбегаются встревоженные зимовщики. Стучинский приносит целый ворох всякого тряпья — каких-то старых штанов, курток, шапок, ватников. Все это валят в огонь. Костя поливает тряпье маслом.

— Такой дымище из Архангельска, наверное, видно, — говорит Гриша Быстров, загораживая ладонью лицо от жаркого огня.

С гиканьем, со свистом из тумана подъезжает собачья упряжка. На нартах навалены огромные бревна.

Мы плотным кольцом обступаем костер. Красные угли, шипя и дымя, падают с обгорающих досок в уже натаявшую под костром воду.

Огонь, высотой в человеческий рост, гудит, трещит, пляшет, завывает. От огня становится жарко. Наши валенки, пимы, сапоги, высыхая, начинают дымиться.

Мы долго молча стоим у костра.

— Что же теперь делать-то? — наконец говорит Редкозубов. — Может, он заплутался в тумане и летает где-нибудь? А то залетел за остров и сел в пролив, — может, там и тумана-то никакого нет. Бывает ведь так, что в одном месте туман, а рядом совсем ясно? — обращается он к Ромашникову.

— Конечно, бывает, — говорит Ромашников. — За двадцать верст отсюда тумана уже может не быть, а по ту сторону острова и подавно. Может, он залетел и сел. Очень просто.

Опять все замолчали, выжидающе поглядывая на Наумыча.

— Вот что, — наконец говорит он и, насупившись, жует нижнюю губу. — Вот что, товарищи. Безбородов здесь? Сейчас составить список дежурств у костра. Дежурят все без исключения — по одному часу. Нас осталось девятнадцать человек, так вот, чтобы костер горел, не затухая, девятнадцать часов. Сморж тут?

— Здесь.

— Возьмешь две банки аммонала, побольше которые, и взорвешь их на айсберге, так через полчаса одну после другой. Иваненко!

— Здесь Иваненко, — ответил Костя, выдвигаясь вперед.

— Подготовить мотор радиостанции. Ты там масло, что ли, из него вылил? Чтобы мотор через полчаса был совершенно готов. Будет большая передача. Предупредишь радиста.

Наумыч посмотрел в костер, сощурился от яркого света, опять пожевал губу.

— Стремоухов!

Мы переглянулись. Стремоухова среди нас не было.

— Стремоухов! — опять позвал Наумыч.

— Он сказал, что у него руки озябли, — проговорил Желтобрюх, — сказал, что пойдет в дом. Позвать?

— Не надо. Передашь сам Стремоухову от моего имени, чтобы сегодня весь остаток дня и всю ночь в кают-компании был горячий чай и кофе; чтобы был хлеб и всякая еда. Сегодня уж придется ему не поспать. Ну, а сейчас всем, кроме Сморжа и дежурного у костра, итти обедать. На обед — полчаса.

Первым остался у костра Каплин, а мы всей гурьбой, толкаясь и переговариваясь, поспешно пошли в старый дом.

«Как на аврале, — подумал я. — Тогда тоже на обед давалось только полчаса».

В доме, действительно, стало сразу как во время аврала. Всюду хлопают двери, встревоженные люди снуют взад и вперед по коридору, громко переговариваясь и перекликаясь, без умолку звонит телефон, и кто-то кричит: