На краю света

— Правда, ведь я не умру? — в десятый раз шепчет Стремоухов, и распухшие его губы начинают дрожать. Он открывает свой единственный глаз, большой и испуганный, как у лошади, и пристально, испытующе смотрит на меня.

— Конечно, вы не умрете, — тихо говорю я, — зачем же вам умирать? От этой болезни люди не умирают.

Он что-то шепчет, шевелит губами, потом медленно, с трудом говорит:

— Паратиф… А почему сыпь?.. Сыпи не должно быть при паратифе… Все вы врете… И вы и Наумыч… Почему сыпь?

А я и сам не знаю, почему сыпь.

Еще вчера утром Наумыч решил, что все заболели паратифом, но вот сегодня на теле больных появилась густая розовая сыпь, лица их распухли, ноги совершенно отнялись.

И Наумыч сказал нам, здоровым, что он ошибся — что это не паратиф.

Уже два раза от первой до последней строчки он прочел «Общий курс терапии» — толстенную книгу в 700 страниц. Многие страницы он перечитывал по десятку раз, исчиркал значками, вопросами, какими-то закорючками. Но ничего похожего на нашу болезнь в книге не оказалось..

Стремоухое хрипло вздыхает и говорит:

— Мне одному лежать надо. Мне покой нужен, а тут каждую минуту волнуешься с этим типом, — он едва заметно косит своим единственным глазом на Борю Линева. — Переселили бы его куда-нибудь. Безобразие прямо. Переселить не могут…

Боря Линев молчит.

— Поговорите с начальником, — опять бормочет Стремоухое, — он вас послушает. Не могу же я подыхать из-за того, что он мне нервы портит. А? Поговорите?

Меня начинает разбирать глухая злость.

— Линев так же болен, как и вы, — спокойно говорю я, — и потом переселять его некуда, у нас отдельной больницы нет.

— Отговорки всё одни, — злобно бормочет Стремоухов. — Ох ты, боже мой, боже мой… — Он закатывает глаза, начинает тихо стонать, потом опять говорит: — Градусник хоть бы поставили, прямо горю весь. Господи, боже ты мой, никому никакого дела нет..

— Вам же час назад ставили, — едва сдерживаясь, говорю я, — в обед еще поставят, и вечером. А больше незачем ставить.

— Градусника жалко, — бубнит Стремоухов, — лишний раз не могут градусник поставить. Ох-ох-ох-о-хо!

Он отворачивается к стене, тяжело дышит, обкусывает лохмотья кожи с растрескавшихся губ. Потом снова поворачивает ко мне свое одноглазое лицо:

— Вы знаете, до чего дошел этот сумасшедший? — с натугой говорит он, показывая на Борю Линева. — Сегодня ночью, гляжу — сполз с кровати и на коленях прямо ко мне… Думаю — спятил, еще задушит… Я ему кричу: «Не смей, сволочь этакая!» А он мне: «Я за папироской», говорит… Нет, каково жить с таким субъектом?

Боря смущенно кашляет.

— Понимаешь, — говорит он, — не могу стоять, боль в ногах такая, что замертво валит. Вот и пришлось через всю комнату на коленях ползти… Беда прямо..

И он недоумевающе качает головой и смотрит на меня, как бы спрашивая: с чего бы это такое?

— Ну, ладно, ладно, — говорю я спокойным голосом. — Выдумали себе всякие страхи. Обыкновенный паратиф. Все пройдет. Пустяки. — А самому мне становится страшно, и я украдкой смотрю на часы.

— Вот и обед скоро. Ну, чего вам притащить? Хотите засахаренных лимонов?

— Ничего мне не надо, — трагическим голосом говорит Стремоухов. — Пошлите ко мне Наумыча. Тяжко мне… В ухе чего-то колет… Боже мой, так и умрешь тут, а они обедать будут…

— Обедать для того и надо, чтобы не умереть, — зло говорю я. — Ничего в этом зазорного нет.

— Мне кваску нельзя ли? — робко спрашивает Боря Линев.

И опять Стремоухов бубнит:

— Кваску! Тоже, больной называется. Ох ты, боже мой, боже мой..

Теперь уже не звонит на обед колокол. Некому звонить, да и собирать-то некого: только девять человек из двадцати еще держатся на ногах. За каких-нибудь четыре дня неизвестная и страшная болезнь свалила одиннадцать зимовщиков.

Первым слег Стремоухов. Потом заболели Стучинский и Линев. Вечером того же дня свалился Савранский. Ночью заболели Горбовский и Сморж. А потом и пошло: Каплин, Соболев, Гуткин, Иваненко, Виллих.

Все, что еще недавно делали двадцать человек, делаем теперь мы, впятером. Всего-то нас, здоровых, девять человек, но Наумыч, повар, радист и механик в счет не идут. У них столько своей работы, что ничью чужую они уже делать не могут.

И вот мы, пять человек, превратились и в служителей, и в сиделок, и в истопников, и в судомоек.

Мы разносим обеды, дежурим у постелей больных, топим в обоих домах все печи, пилим снег, таскаем уголь, колем дрова, моем на кухне посуду, кормим собак и свиней, чистим свинушник. И всю научную работу тоже мы должны делать. Научная работа не прекращается ни на один день, точно у нас ничего не случилось, точно у нас все в полном порядке.