На краю света

Вот Жоржик через решето землю и просеивает. Земля комками в решете остается, а дробь просеивается.

Как я думал, так оно и вышло. За три дня я напахал, а Жоржик насеял четырнадцать пудов дроби. Продали мы эту дробь в охотничий союз по 20 рублей кило и выручили четыре с половиной тысячи рублей. Заплатили огороднику за лошадь и за плуг. Жоржик покрыл растрату, да еще нам рублей по триста осталось.

Вот с тех-то пор я больше и не стреляю в цель.

Второй рассказ Серафима Ивановича Редкозубова

Все вы, наверное, видали у меня рюмочки. Интересные рюмочки. Дареные. Генерала Лечицкого подарок. Как говорится, сувенир на память.

Вот, извольте видеть, рюмочки. А вот я вывинтил ножку у одной, у другой, положил их сюда внутрь и свинтил. Получилось, видите, яичко. Яичко положил в карман. Пожалуйста. Удобно. Небьющееся. Всегда под рукой.

Да-а. Попито из них всего. И ликеров, и бенедиктинов, и шампанского, и просто так, водки.

Вы, наверное, слыхали такого: генерал Лечицкий? Известный герой империалистической войны. Он русским экспедиционным корпусом во Франции командовал. Так вот я у него шофером служил. Три машины у него было. Берлие дорожный, трехцилиндровый. Игрушка, а не машина. Потом Кадилляк. Крытый лимузин, синей кожей обит. И Ситроен в пятьдесят сил. Самая быстроходная машина во всей Франции. У Жоффра, у французского главнокомандующего, почти такой же был, только разве ему за нашим угнаться?

Да. Чудак был генерал. И, между тем, любил выпить. Едем мы с ним, как-то ночью, под Верденом.

— А что, — говорит, — Сима, — он меня просто так, Симой звал, — не выпить ли нам? — говорит.

— Хорошо бы, — говорю, — выпить, ваше высокопревосходительство.

Вынимает он бутылку. Чистый спирт. Налил себе вот эту самую рюмочку, отпил. Наливает мне.

— На-ка, — говорит, — выпей.

— Да что же, — говорю, — тут пить-то? Пить-то нечего, ваше высокопревосходительство. Мне бы, говорю, стаканчик.

А у меня под сиденьем всегда стакан был. Алюминиевый, французский. В него наших полтора свободно войдет. Вот я и вынимаю этот стакан. Он налил. Я, конечно, хлоп, и хоть бы что.

— Ну, молодец, — говорит, — Сима. Дарю тебе на память эти рюмочки.

Я два года с этим генералом по всем французским фронтам разъезжал.

Потом произошла в России революция, нас, конечно, весь корпус, интернировали. Заперли нас в концентрационный лагерь. Ля-Куртин назывался. Может, слыхали? Известный лагерь. Деревянные бараки, а кругом колючая проволока в три ряда, и часовые в красных штанах расхаживают.

Сидим мы. Пьем себе желудевый кофий, галеты жуем, в подкидного дурака на сигареты играем. И вдруг нас опять на фронт.

— Н-е-е-т, — говорим. — Повоевали. Кончено.

— Ах, так? — говорят. — Вы что же — в большевики записались?

Вот тогда-то и произошел знаменитый расстрел в лагере Ля-Куртин. Сперва из пушек по нас били, потом из пулеметов. Бараки, конечно, горят, барахлишко наше погибает, а мы хоть бы что, красные флаги выкинули и распеваем «Варшавянку».

А потом пехота цепью на нас пошла.

Да, много народу положили там, а тех, кто уцелел, посадили на пароход, загнали в трюм, закрыли люки и повезли.

— Куда, — говорим, — везете-то?

— В Одессу, — говорят. — Домой. Ну вас совсем.

Плывем, плывем. В трюме, конечно, темно, ничего не видно, куда плывем, но я сразу думаю — не туда заворачиваем. Что-то не похоже, чтоб домой. И жарко стало. Голые валяемся. Дышать — ну совершенно нечем.

Приплыли. Слышим — отдают якорь. Выводят нас на палубу.

Смотрю — нет, это не Одесса. Что-то не похоже на Одессу. Негры какие-то на лодках плавают, на берегу пальмы качаются. Домишки какие-то без окон.

— Что — Африка, что ли? — спрашиваю.

— Африка, — Говорят.

Спустили нас на берег, под конвоем провели через город, приводят опять в бараки. Бараки как бараки — стены дощатые, крыши черепичные, кругом проволока в три ряда, и часовые расхаживают. Только часовые не в красных штанах, а в белых трусиках и в пробковых шлемах от солнца.

Записали нас в иностранный легион. Кого в пехоту, кого в саперы, а про меня знали, что я корпусного генерала возил, — меня зачислили в броневую роту.

И отправили всех нас воевать. Тут уж хочешь не хочешь — пришлось слушаться.

Целый год воевал я в Африке. Каких-то арабов мы усмиряли, негров каких-то. Но война совсем не та. Нет, совсем другая война. День и ночь жарища шестьдесят градусов, а тут еще в броневике сиди. Голышом, конечно, воевали. Сам весь голый, а на голове пробковый шлем.

В Африке, дело известное, — одни пески. Пыль. Машина вязнет, мотор перегревается. А негры эти самые на лошадях, на верблюдах скачут по пескам — хоть бы что. Мы в них из пулеметов, из мелкокалиберных пушек, а они в нас — стрелами. Да ведь как метко бьют! И все стрелы отравлены ядом «кураре». Хоть в палец тебе стрела попадет — кончено. У меня на броневике так механика убили. Вот в это место, около уха, царапнуло его. Так что вы думаете? — Через двадцать секунд раздуло его, черный весь стал и сразу же умер.

Повоевал я, повоевал, нет, думаю, что-то не то. И задумал бежать.