На Красном дворе

«Говорят, что у нас есть свои дела, а ты, король, караулишь Русь, чтобы не упустить ее. Но от твоего отсутствия Польша страдает, страдает твоя слава, твоя совесть. Слепцы! Указывать дорогу мне! Я сам желаю вести всех на одном поводу — к счастью. Но как им объяснить, что, сидя на Руси, я наблюдаю за Польшей? Я приобрел там друзей, где были одни враги, и они еще спрашивают — для чего нам Русь? Разве это не одно и то же, если б кто спросил: „Зачем тебе брат или сестра?“ Русь и Польша нужны друг другу. Нас без Руси съедят немцы, а без нас эту же Русь уничтожат князьки, поселившиеся среди их полей и садов. Нам нужно быть вместе. Я нуждаюсь в Руси, нуждаюсь в расположении народа и в его силе, чтобы соединить все силы и составить одно целое. Это великая сила, только она могла бы отразить немецкую наглость, напор, которые рано или поздно уничтожат нас. И наши глупцы еще унижают меня за то, что я сижу здесь».

И он закрыл лицо рукой, меж тем как мысли роились в голове, вызывая всевозможные картины будущего.

«Да, потому, что я сижу здесь, они зовут меня к себе, зовут, как бездельника, отлынивающего от работы. Они обижаются, что моя рука жмет их… Ну да, жмет. Эта рука хотела уничтожить вас, потому что вы — все равно что сгнившее дерево, в котором завелись черви. Правда, рука моя жмет вас, но эта же рука создает могущество государства и соединит разбежавшихся во все стороны „животных“. Я все равно что мельник, желаю устроить на быстром потоке свою мельницу, сдержать воду и поставить ей неопреодолимую преграду. Знайте же, я поставлю вашей гордости и самоволию предел… который вы воспринимаете как давление. Да, я жму, как каменщик, строящий дом: он прижимает кирпич к кирпичу, чтобы строение было крепким… чтобы оно не развалилось…»

Прошло несколько дней после отъезда посла, все уже знали о том, что он приезжал, но никто не ведал, что теперь предпримет король… Приближалась решительная минута. Изяслав каждую секунду ожидал нападения на Киев, так как ему было известно, что войска короля стоят наготове.

Между тем король сидел по целым дням и советовался со старшинами. На Красном дворе все уже было готово, точно король сейчас должен был уехать. Людомира не могла дать себе отчета из всего того, что делалось вокруг нее; по ее понятию, должно было не сегодня, так завтра произойти столкновение между Изяславом и королем. Но она молчала, как женщина, которая не имела никакого голоса. Теперь она видела короля очень редко, и если он приходил к ней, то на короткое время, когда уезжал в обоз или уходил на совет. Все это не предвещало ничего хорошего.

Однажды, сидя одна в светлице, она думала о короле, как вдруг дверь открылась и он вошел в горницу. Уже смеркалось; в комнате делалось темно, но Люда заметила его печальное лицо.

— Что с тобой, мой повелитель? — спросила она. — Что ты всегда такой печальный?

Болеслав привлек ее голову к своей груди и поцеловал в лоб.

Люда долго стояла, прижавшись к нему, и когда подняла на него глаза, в них было столько печали, скорби и любви, что сердце короля заныло.

— Жаль мне тебя, дитя мое! — отозвался он.

Людомира удивилась. По-видимому, она что-то предчувствовала, может, угадывала.

— В чем дело, ты уезжаешь?

— Да, уезжаю.

— Ты больше меня не любишь?

Люда смотрела на него все так же печально.

— Поезжай! — продолжала она, снова прижалась к его груди и долго не могла оторваться от нее: не было сил. По нервному дрожанию тела и по движению головы видно было, что она плакала. Она прощалась с ним; прощалась со своей надеждой, со своим коротким счастьем… Девушка понимала, что король должен уехать, и знала, что он прощается с ней навсегда… но в настоящую минуту не питала к нему никакой жалости.

— Останься здесь, мое дитя, — взволнованно сказал король. — Быть может, я еще вернусь. Среди вас мне было очень хорошо.

Люда поблагодарила его взглядом и поцеловала королевскую руку.

— Вернешься? Когда?

— Вернусь, если буду жив, — отвечал он задумчиво. — У меня дома больше врагов, чем на Руси, и если удастся победить их, я непременно вернусь; не исключено, что они победят меня…

Уже совсем смеркалось, когда король покинул Людину светлицу; девушка осталась одна с мыслями о завтрашнем дне.

— Видно, на то воля Божья, — сказала она Добромире, — чтобы я была сиротой. Пусть едет, куда хочет, но я никогда не перестану любить его…

Болеслав вернулся к себе, на душе было тяжко. Все его замыслы и надежды развеяло ветром…

Недальновидность шляхты лишала его последней надежды: он должен вернуться, так как война здесь отняла бы у него много времени, да и потом, могло случиться так, что возвращаться домой было бы поздно и незачем. И когда Болех предложил королю отдохнуть перед отъездом, он с горечью ответил: