На критических углах

Толчин служил в авиации восемнадцать лет. «Теория» о кратковременной жизни летчика на современных реактивных машинах опровергалась всей практикой его жизни. Каждый год, каждый день, каждый новый вылет совершенствовали его спокойное, вдумчивое и в то же время виртуозное мастерство.

Майор Комов подъехал к ним на тягаче и, выпрыгнув из машины, остановился подле командира эскадрильи.

— Пилотировали энергично, — говорил Толчин, — весь комплекс упражнений выполнен слитно. Ваши ошибки: резкий вывод из пикирования — раз, не выдерживаете положенных скоростей — два и не сохраняете необходимой высоты при выходе из пикирования — три. Отработайте и устраните эти недостатки при самостоятельных полетах. Все. Вы свободны, — закончил майор. Он был немногословен.

— Разрешите идти?

— Идите!

Астахов четко повернулся, легко догнал тягач, принял протянутую ему Сердечко руку и прыгнул в кузов.

Посмотрев вслед тягачу, уводившему «спарку», Комов, направляясь с Толчиным к старту, сказал:

— Меня сегодня волновал пилотаж Астахова, парень не спал ночь…

— Если бы я верил в судьбу, я бы сказал: «Ему на роду написано быть ассом». Горяч, самолюбив, но — летчик. Ничего, Анатолий Сергеевич, обломается! — успокоил его Толчин.

— Не обломается, — в раздумье сказал Комов, — сам не обломается, — повторил он и, энергично взмахнув ребром ладони, добавил: — Надо ломать.

Толчин остановился, внимательно посмотрел на замполита и, подумав, сказал:

— Человека легко сломать…

— Когда хороший садовник у молодого деревца обрезает ветки, деревце крепнет, Юрий Гаврилович, — перебил его Комов и зашагал к старту.

Невольно взяв ногу, стараясь идти большим шагом Комова, командир эскадрильи молча пошел рядом, думая о том, что вот, случись с ним такое, что случилось с Комовым, — неизвестно, выжил бы он или сорвался.

Скрываясь от палящего зноя в ожидании своего времени полета по плановой таблице, летчики собирались в автобусе. Здесь, как правило, «банковал» лейтенант Кузьмин, балагур и весельчак: он то рассказывал всякие байки, то пел. У Кузьмина был небольшой голос, но пел он легко и проникновенно.

Когда Астахов поднялся в автобус, его встретило настороженное молчание. Он понял, что здесь говорили о нем. Обведя взглядом присутствующих, он заметил Бушуева и, кивнув ему головой, вышел.

Бушуев выбрался из автобуса и, не торопясь, своей грузной походкой, за что его и звали в полку тюленем, направился к поджидавшему в стороне Астахову.

— Ты сказал майору Комову, что я не ночевал в общежитии?

— Да, я сказал.

— Состоишь фискалом при замполите?! — сквозь зубы презрительно процедил Астахов.

— Нет, но состою в дружбе со старшим лейтенантом Астаховым, — также спокойно ответил Бушуев.

— Это называется дружба?

— Я не ханжа. Моя дружба требовательна и не прощает ошибок. Нас этому учил комсомол…

— Лекция по вопросам морали?! — зло перебил его Астахов.

— А ты думаешь прожить без морали? Человеком не проживешь! Мы твой поступок, Астахов, обсудим на бюро, — не меняя спокойного тона, закончил Бушуев и пошел к старту, где у оптического прибора, следя за выпуском шасси при посадке, дежурил лейтенант Николаев, секретарь комсомольского бюро.

Астахов свернул в сторону, поднял кем-то оброненный тонкий ольховый прут с вырезанными на коре ромбиками и, вкладывая в это всю кипевшую в нем ярость, размахивая прутом, стал рубить желтые цветы сурепки, пробившиеся через отверстия металлических плит взлетно-посадочной полосы.

V ЛИЧНОЕ ДЕЛО

Комова вызвали в политотдел дивизии. Освободился он поздно. По узкой дороге, стиснутой с обеих сторон чернолесьем, подпрыгивая на корневищах, бежал его «газик». Комов торопил водителя: хотелось успеть на заседание комсомольского бюро.

Тем временем заседание близилось к концу. Бушуев видел, что результаты бюро ничтожны: Астахов, точно черепаха, скрылся под панцырь оскорбленного самолюбия, он был слеп от ярости и ровно ничего не понял из того, что говорилось здесь на бюро.

Саша Николаев взял заключительное слово. Николаев был сиротой, воспитанником детского дома, он привык к коллективу, и ему казалось, что нет таких вопросов, которые не мог бы разрешить дружный, спаянный одним общим делом комсомольский коллектив. У Саши было смуглое лицо, светлые глаза и вьющиеся льняные волосы. Он говорил с южно-уральской мягкой напевностью: