На круги своя

И снова перед ним выросли башни Гамбурга, и снова в нем ожила старая ненависть, причем эта ненависть стала особенно острой, когда на вокзале он увидел больничные носилки.

«Значит, холера уже здесь, — подумал он, — четырнадцать дней карантина!»

Но холера еще не пришла сюда, и это была великая удача, которой, к сожалению, нельзя было воспользоваться, ибо теперь он не сомневался, что холера заявит о себе именно в тот день, когда он наконец получит деньги. Он прикинул, что из Гамбурга ему уже никогда не выбраться. И вот почему: денег хватит как раз на такой срок, пока счет из отеля, растущий в геометрической прогрессии, не проглотит всю наличность, без остатка. И тут возникнет своего рода перпетуум-мобиле, и продлится этот перпетуум до скончания века.

Два дня спустя справедливость его предположений подтвердилась, ибо деньги и в самом деле пришли. Он уплатил по счету, сел возле отеля на дрожки и отбыл к вокзалу. Там предстояло расплатиться с извозчиком, а чистильщик, сопровождавший его от самого отеля, пожелал получить свои чаевые и вдобавок предъявил ему счет, фальшивый, как обычно. Подойдя к кассе, он справился о стоимости билета и узнал, что ему недостает двух марок. Пришлось возвращаться в отель.

Чтобы дать читателю живое представление о его страданиях, право же, не нужно перечислять все в деталях. Хватит и того, что курс целебного молчания занял еще несколько дней, после чего он все-таки сумел вырваться, а холера так и не объявилась.

* * *

Намерение совершить поездку на Рюген возникло отчасти из желания, покинув женщину, очутиться наконец-то в мужском обществе, отчасти же дать с помощью Ильмаринена какой-то ход застрявшим делам, но главное, конечно, поговорить. Именно с этой целью, полагал он, судьба, или кто там есть вместо нее, обрекла его на абсолютное молчание в Гамбурге, ибо судьба неизменно извлекала на поверхность его тайные желания, дабы попрать их.

Когда он наконец-то добрался до Рюгена, желая по-настоящему выговориться, проговорить полночи, то застал Ильмаринена совершенно изменившимся, холодным и сдержанным. Тот, как оказалось, проведал, что приятель его женился на одной даме из богатой семьи, что, впрочем, соответствовало действительности, а потому и не мог понять, с чего это положение друга вдруг оказалось столь незавидным. Когда вновь прибывший задал вопрос, не поужинать ли им вместе, финн отказался под тем предлогом, что уже зван на день рождения.

— Дело в том, что я живу здесь вместе с бывшим другом Лаис, ну ты ведь его знаешь, это швед, который когда-то был в нее влюблен, а потом приехал сюда.

— Так он здесь?

— Ну да, он теперь живет здесь, с тех пор как Лаис обручилась с одним русским, который ради нее бросил жену и детей.

— Он что, живет здесь? Он, верно, ненавидит меня?

— Сказать по правде, боюсь, что твое присутствие будет ему неприятно.

Вот так он остался один в первый же вечер. Один после долгого одиночества, сперва одиночества с женщиной, а потом уже и с самим собой.

Ему чудилось, будто над ним тяготеет какое-то проклятие. Этот жалкий, необразованный Ильмаринен, которого он возвысил из ничтожества, ввел в свой круг, кормил и давал приют за мелкие услуги — ходить по театрам и по издательствам, но ведь, в конце концов, для молодого, никому не известного автора это отчасти была высокая честь, а отчасти и великая удача, поскольку благодаря этим поручениям он и сам получил доступ в издательства уже со своими работами. И вот фамулус предал своего учителя, решив, видно, что от этого ему много не обломится, а кроме того, возомнив, что теперь он и сам обойдется.

Последовавшие за этим дни были крайне неприятны, и у него снова возникла мысль, будто здесь что-то неладно, будто чья-то недобрая воля вторгается в его судьбу.

Поскольку на этом третьеразрядном курорте сыскался всего лишь один трактир, ему пришлось сидеть за обедом со своим земляком, который обвинял его в измене Лаис, и с Ильмариненом, который с первого же дня начал важничать, ибо полагал, что дружба их кончилась.

Вдобавок им подавали какую-то вареную свинину, так что человек вставал из-за стола голодным, да так весь день голодным и оставался. Здесь все было ненатуральное, даже пиво, а мясо семья хозяина сперва варила для собственных нужд, гостям же доставались волокна и кости — ну точь-в-точь как кормят собак.

Сверкающие ненавистью глаза несчастного земляка тоже делали эти обеды не слишком приятными.

Он прожил здесь целую неделю, и за все это время жена так и не дала о себе знать из Лондона. Поначалу жизнь на острове по контрасту с гамбургским отелем показалась ему вполне терпимой, но однажды, проснувшись и раздумывая над своим положением, он понял, что она просто ужасна.