На крыльях победы

И действительно, немцы, набрав высоту, собрались над облачностью и прорвались незамеченными к переправе. Как черные коршуны, налетели они целой стаей, ведя густой огонь. Из пике выходили на очень низкой высоте и бреющим полетом удирали под прикрытием своих зениток.

Мы подошли к переправе, но немцы не обращали на нас никакого внимания и продолжали пикировать. Перехватывать вражеские машины на низкой высоте было невероятно трудно. Наши атаки не давали результатов. Тогда я, оставив пару Хохрякова для прикрытия ударной группы, с четверкой «яков» немедленно вышел выше облачности и преградил фашистам путь к переправе. Волей-неволей им пришлось вступать в бой. Он сразу же перерос в яростную схватку. На каждый наш самолет приходилось по три «фоккера». Я сообщил об этом Гуре, и он, оставив четверку «яков» для охраны переправы, поспешил с шестеркой мне на выручку. Друг пришел вовремя — разъяренные немцы наседали на нас. Видно, в машинах с клеймом свастики сидели опытные летчики. Все же мы их связали боем и спасли переправу. Завидев самолеты Гуры, немцы немедленно ушли.

День прошел спокойно, но к вечеру на переправу обрушилось двадцать немецких штурмовиков. Мы направились к ним восьмеркой. Едва наши истребители ворвались в строй вражеских машин, как немцы бросились наутек. Но мы отсекли две машины, они стали трофеями летчиков Даватьяна и Соколова. Я смотрел на два костра на земле и думал, что весь путь отступления врага отмечен такими огненными вехами...

— Тридцатый, я — сороковой, — послышался в шлемофоне голос Даватьяна. — Барахлит мотор. Разрешите уйти?

— Разрешаю. Соколову прикрыть ведомого.

Два наших самолета пошли на аэродром. Видимо, машина Даватьяна получила в бою повреждение. Вскоре и мы двинулись домой. Пройдя половину пути, я увидел на земле машину Даватьяна. Она лежала, высоко задрав хвост. Летчика нигде не было. Сделав два круга, я направился на аэродром, удрученный случившимся и беспокоясь за жизнь Даватьяна.

Он пришел на следующий день пешком, осунувшийся, с запекшейся кровью на щеке. Вид у него был смущенный. Пряча от меня взгляд, летчик признался, что, когда мотор, изрядно пробитый крупнокалиберными разрывными пулями, заглох, он пошел на вынужденную посадку с выпущенным шасси, что категорически запрещалось. Нужно было садиться на «живот». Колеса наткнулись на большую валежину, и самолет скапотировал, а Даватьян пробил себе щеку о прицел.

— Понимаешь, — горячился Даватьян, отчего у него особенно сильно становился заметен армянский акцент, — какой-то дьявол бросил там дерево! Загубил хорошее дерево. Безобразия! Я наткнулся. Я ругал того человека плохими словами!

Нельзя было без улыбки смотреть на этого симпатичного чернобрового человека, но все-таки пришлось «поставить его на коврик» и «разнести». На следующий день самолет притащили на аэродром, отремонтировали, и Даватьян совершил на нем еще много вылетов.

Немцы по-прежнему донимали своими налетами переправу. Они подвешивали к истребителям бомбы и сбрасывали их вниз. Численное превосходство фрицев не позволяло нам предупреждать все их налеты, но все же мешали мы немцам очень сильно, и они приносили переправе незначительный ущерб. По ней теперь непрерывно шли наши войска и боевая техника.

В эти дни мы мало спали, еще меньше отдыхали. Забыты были кино и танцы. Присмирели даже наши полковые шутники — Бродинский и Даватьян. Все чаще вспоминали погибших товарищей. Это было плохим признаком. Люди осунулись, помрачнели. Как-то я сказал Даватьяну:

— Слушай, друг кавказский. Говорят, у армян есть такая поговорка: «Человек перестал петь — перестал жить». Правда?

— Так, так, — обрадованно закивал Даватьян, любивший, когда говорили о его родине, о его народе. — Откуда знаешь ее? Зачем вспомнил? Хочешь петь?

— Хочу, чтобы ты товарищам пел!

Глаза у Даватьяна вспыхнули, он ударил себя в грудь ладонями:

— Понял тебя. Петь буду — жить будем!..

Вскоре я услышал приятный голос Даватьяна:

Нас было восемь «яков» быстрокрылых,

Мы шли туда, куда был дан приказ.

Мы смерть несли врагу на наших крыльях,

Мы шли туда, где смерть встречала нас.

За последнюю строчку я рассердился на Даватьяна. Что это он завел о смерти! Но каково было мое удивление, когда я увидел, как понравилась всем эта песня. Дальше Даватьян пел уже о грядущей победе. Вскоре эта песня стала чем-то вроде гимна нашей эскадрильи.

Положение между тем осложнялось. В полку оставалось все меньше машин. В нашей эскадрилье — пять, во второй — две, в первой — четыре. Многие летчики улетели за новыми самолетами. А изматывающие бои над переправой продолжались. С пресловутой немецкой точностью фашисты приходили на штурмовку. На каждого нашего летчика нагрузка возросла...