На ладони ангела

Я все твердил себе, силясь оценить глубину своего падения: «Вот бы они обрадовались, П.П.П., увидев тебя в этой конуре!». И спрашивал себя: «Кто будет тот тип, который первый узаконит то, что днем и ночью под стенами археологического музея к твоему распоряжению толкутся мальчики-проститутки?» Ответ не вызывал сомнений: все те, кто добрых десять лет публично показывали на тебя, как на зародыш разврата и скандала. Журналисты, полицейские, судьи, епископы, врачи, психиатры, политики, служащие, под той или иной маской долженствующие защищать «общество», нравственные устои, на которых зиждется Италия Сарагата, Альдо Моро и Луиджи Лонго. Всякий раз, когда какой-нибудь парень из боргатов или с Центрального рынка дарил тебе мгновение любви, их «ценностям» бросался вызов. Но в этой комнате эти же ценности, напротив, обретали наилучшее обоснование и оглушительное признание.

Оплачивая услуги профессионала, я порывал с перманентной провокацией, своим до сей поры единственным правилом в жизни. Ни разу с тех пор, как я переехал в Рим, я не вышел на улицу, не пустившись при этом на охоту. Любой парень, которому было от пятнадцати до двадцати пяти лет, и который был не плох собой, должен был улыбнуться мне в ответ, когда встречал меня на улице. Не важно, в знак согласия или нет. Даже если он отвечал отказом на мое приглашение, что случалось в девяти случаях из десяти, он проходил мимо, унося с собою тайное волнение. Вот, что они не могли мне простить, то, что я сеял смущение и пробуждал желание там, где оно еще дремало. А теперь? Этот тип, с которым я уединился, наверняка значился в полицейских досье. Комиссариат и диспансер держали его на прицеле. Я совокуплялся с ним в пределах терпимости, установленных самой Квестурой. О более полной покорности мои враги не могли и мечтать.

Я проник в гетто, в систему удовольствий, тарифицированную, признанную, географически локализованную (вокруг вокзала Термини); правонарушение, санкционированное лично префектом полиции; преднамеренно культивирующаяся проказа, контролируемый абсцесс, благодаря которому остальной город остается здоровым. То есть пока этот мальчик честно отрабатывал свою зарплату, я играл по правилам властей. Не без угрызений совести и страха, подкрепленных тщетностью его усилий.

— Подожди, — сказал я ему, — я немного устал.

Устал? Ничуть. Это моя совесть, после десяти лет преследований со стороны правосудия и прессы, капитулировала перед Законом, законом Моисея, законом святого Павла, законом коммунистической партии.

И, наконец, горькое понимание других причин моего поражения: изменившийся Рим, который, поглотив боргаты и отправив на заводы, в офисы и на стройки ранее бездеятельную массу эмигрантов и безработных, лишил меня моих рагацци; эмансипация, которая вычеркивала меня, как «другого», которая гнала на привокзальную площадь всех тех, кто, как и я, не желая участвовать в ее победоносном шествии, чувствовал себя вычеркнутым дважды; эйфория вседозволенности, которая рикошетом создала «анормальное», неизвестное доселе понятие, проведшее черту между таинственным, теневым миром командировочных и жиголо и миром «вечеринок», света, шума и танцев до утра, которые громко провозглашали право на любовь, лишь бы она была правильной, регламентированной; быстрое распространение гуманитарных наук, в частности разительный успех психоанализа, который подобрал для меня свой термин, приклеил на мою жизнь ярлычок, поставил на мне штамп; и, наконец, мой собственный страх перед старостью, тупой ужас перед первым седым волосом, загнавший меня в убежище публичного дома, в котором мне не могли отказать в удовольствии, оплаченном из моего кармана.

Которое мне, к сожалению, не было гарантировано, судя по неумолимому тиканью стоявшего рядом с лампой огромного будильника, чья стрелка уже совершила полукруг по циферблату, увенчанному колокольчиком, который вот-вот готов был возвестить об окончании сеанса и о первом фиаско в моей карьере. Даже употребив все хитрости своего искусства, искушенный эксперт не мог достичь какого-либо достойного результата. Он поднял голову, вытер рот и пошел сплюнуть в умывальник.

— Ты что, больной? — грубо спросил он меня. Уязвленный в своем самолюбии, он нервничал, как бы я не рассказал об этом приключении, отчего его рейтинг на рынке на площади Чинквеченто мог бы сильно упасть.