На ладони ангела

Как ему объяснить, что эта неудача была лишь ничтожной трещинкой в антропологическом землетрясении, разрушавшем всю Италию. Прощай невинность, которая очаровывала мою юность во Фриули, и чье подобие я полагал найти в пролетарских трущобах Рима. Прощай миф природы и естественной любви. Каждое движение, которое совершал этот парень — когда он разглядывал себя в зеркале (как будто я мог его заразить), когда пил из стакана розовую жидкость, видимо, какое-то лекарство от заражения слизистой оболочки, когда надевал на запястье цепочку с золотым медальоном, на котором был изображен Давид Микеланджело — точно так же, как и все, что делал я, когда одевался, завязывал галстук, причесывался, словом, когда принимал подобающий вид буржуа, собирающегося выйти на улицу, наконец, то, как мы попрощались, пожав друг другу руки, как после заключенной сделки, все было иллюстрацией наших отношений клиента и исполнителя, плательщика и получателя.

Для него — обыкновенная рутина, скрашенная сегодня моим недомоганием, а для меня — противное подтверждение того, во что превратится моя жизнь, если эта первая встреча ознаменует будущую привычку. Преображение Рима закрепило за нами две конкретные роли, одна другой ужасней: ему — в экономической категории проститутки, мне — в психологической роли гомосексуалиста, да, гомосексуалиста, пора произнести это слово, изобретенное врачами и полицейскими, лингвистический символ моего поражения перед властью, лакейская ливрея, которую я только что примерил на себя, раскрыв в этой комнате смысл неологизма, такого же страшного, как и тип личности, который он обозначает.

Очутившись на улице, я сразу бросился бежать к площади Чинквеченто, к стене Диоклетиана, там где меня оставил, кинувшись за Пеппино, его юный компаньон. Не сумев его догнать, я захотел оказаться точно в том месте, где потерял его из виду. Забравшись на скамейку, я закрыл глаза и начал считать до ста. Фетишистский ритуал, магическое заклинание, которым я пытался вернуть того, чей облик уже растворился в воздухе. «Какой у него рот? — спросил я себя. — Кажется, его брови легкой дугой сбегали к переносице». То одна, то другая черта его лица возникали в моей памяти, но я никак не мог восстановить его полностью. Стоило мне усомниться в чем-то одном, так сразу все остальное становилось еще менее очевидным. В конце концов, я уже не мог сказать, какого цвета у него были глаза, и действительно ли его щеки и губы, которые еще несколько секунд назад мне казались безусыми, никогда не знали прикосновения бритвы.

Самое лучшее было встать на углу улицы Тор Миллина и ждать. Что я и решил сделать на следующий день, несмотря на свою боязнь встретиться с Пеппино. Хотя квартал площади Навоне еще не был весь скуплен и отремонтирован, чтобы его можно было сдать богатым иностранцам и грандам кинематографа, он уже утратил частичку своего простонародного ореола. На всей улице не нашлось ни одной забегаловки, ни одного ларечника, у которого я мог бы спросить, не знал ли он по соседству квартиросъемщика в кепке с длинными волосами и тонкими усиками. В баре мне не смогли дать никакой информации. То, что этот воришка мне соврал, я убедился спустя несколько дней безуспешного наблюдения. Впрочем, я бы охотно избежал его посредничества в достижении своей цели. «Это — лажа, я ему не брат». Я прекрасно помнил эти слова, и вслушиваясь в их смысл, я различал в них некий пакт, заключившийся между нами. Он отстранился от своего друга, может быть, вовсе и не друга. Может быть, Пеппино под какой-то угрозой заставил его вступить с ним в заговор.

Прошло несколько недель, а я все искал и искал. Каждый вечер, возвращаясь домой с пустыми руками, мне становилось жалко маму за свой разбитый вид. Я вошел в полосу неудач. Я уже не мог писать; из предосторожности я перекрасил волосы, но какие-то пряди окрасились, а какие-то нет; играя в футбол, я сломал передний зуб. Простые неприятности, которые в иных обстоятельствах вызвали бы у меня только улыбку; но которые меня окончательно деморализовали и злым роком гнали на привокзальную площадь, так что вскоре я стал своим в этих краях и среди их ночных завсегдатаев. Сам тому не рад; напротив, мне казалось, я все дальше заходил от тоски в какой-то тупик.