На ладони ангела

Что касается Индии и Кении, я предпринял эти путешествия, видимо, по расчету, в котором ты меня упрекнул. Если бы ты знал, какими эпитетами я сам себя втаптываю в грязь, когда уступаю желанию очернить самого себя! Чем больше богатела Италия, тем больше я углублялся на Юг. И тем больше, старея, я замечал, как снижаются мои шансы нравиться таким, какой я есть. С плодородных склонов Везувия я перенес свое охотничье угодье на унылые окрестности Килиманджаро. Третий мир навсегда останется провидением тех, кого несколько монет в кармане превращают в набобов. К аромату жасмина, веточку которого мужчины по ту сторону Средиземного моря засовывают за ухо, примешивается вопреки нашей воле оскверняющий поэтичность этого обычая запах денег. Вечный намек на наше влечение к Африке и к Азии, и вечная ложь о маняще поэтичном шепоте пальм в оазисах пустынь. Прежде чем критиковать меня, послушай лучше, что со мной там приключилось, и какое наказание я понес, кстати, возможно, не первый. Конечно, заморские страны дали мне, как самому гнусному туристу, массу возможностей; но за внешней легкостью моего вояжа ты обнаружишь его истинные цели, о которых я ранее сам не подозревал.

В Индии я с любопытством наблюдал, как мыслят себя люди в стране, где нет удостоверений ни личности, ни гражданского состояния. И как я вскоре подметил — очень зависимо и абсолютно несостоятельно, как бы ни хотелось увидеть обратного выходцу из Болоньи, в которой феномен аркады издавна соединил всех жителей в некое сообщество без границ.

В бомбейском «Тадж Махале», одном из самых больших отелей мира, я поставил свой чемодан в углу холла, чтобы пожать руку одному моему знакомому брахману, который пришел поприветствовать меня с приездом. Это был человек красивой наружности и широкого интеллекта, но вместе с тем очень печального, поскольку каста, к которой он принадлежал, самая высокая в индуизме, запрещала ему под угрозой потери своего статуса заниматься какой-либо профессией, кроме преподавания в госучреждениях, что ему было глубоко противно.

Мы болтали с ним, прислонившись к колонне в холле, как вдруг я заметил, как какой-то тип с подозрительной физиономией крутится вокруг моего чемодана и озирается вокруг с таким видом, который ничего хорошего мне не внушал. Помимо рубашек и пары сменных брюк в чемодане лежали рукописи моих последних стихов. Я бы сильно расстроился, если бы утратил эти несколько листочков. Не понимая, как мне себя вести, я попытался незаметно привлечь к этому странному пройдохе внимание моего собеседника. Он проследил за моим взглядом и высокомерно обронил: «О! Это просто шудра!» и развернул свой благородный бронзовый профиль в другую сторону.

То, чего следовало опасаться, случилось. Шудра, представитель самой низшей касты, но и тем самым наименее стесненной в своих проявлениях, поднял мой чемодан и пошел как ни в чем ни бывало на глазах у того, чей высший ранг принуждал его к невозмутимому поведению. Оставив моего брахмана вместе с его достоинством, я бросился к носильщику, который шел через холл. Он указал мне на стойку администратора, тот в свою очередь переадресовал меня к бою, который отправился за единственным в отеле человеком, уполномоченным, будучи христианином, заниматься ворами.

Разумеется, чемодан мой исчез прежде, чем я успел пройти свой инструктаж. Строгий кодекс неукоснительно распределял обязанности и прерогативы среди персонала «Тадж Махала» согласно религиозной и кастовой принадлежности. Носильщики, будучи сикхами, не имели ни желания, ни возможности подменять консьержей, которые были парсами, тогда как бои, набиравшиеся из джайнов, не могли в свой черед вмешиваться в то, что надлежало буддистам или мусульманам.

Я все же надеялся выудить пусть и немногословные лаконичные объяснения на сей счет у своего знакомого. Он пригласил меня выпить чашку чая. «Просветите меня по поводу ваших богов», — попросил я его, пока официант расставлял между нами на кампешевом столике две чашечки тончайшего фарфора и чайничек, украшенный слоником. «Кто такой Вишну? Кто такой Шива?» Вместо ответа он поднял чайничек, и стал наполнять мою чашку до краев, пока жидкость не пролилась на блюдце. «Понимаю, — сказал я. — Этим жестом вы указываете мне, что я приехал в Индию с головой, забитой до краев западными понятиями. Прежде чем заполнить ее первыми положениями новой философии, я должен опустошить ее». Он одобрительно пошевелил губами, но не снизошел до того, чтобы признать вескими мои познания в науке самоотречения и самосовершенствования. Позволить стибрить свой чемодан — для чужестранца, приехавшего за инициацией в индуистскую мудрость и непривязанность к материальному миру — по-моему, это уже неплохо?