На ладони ангела

Они уселись вокруг меня, не говоря ни слова. Последним подсел шофер, он вытащил завернутый в тряпку продолговатый предмет и положил его рядом с собой на траву. Я огляделся: их было семеро, все бритоголовые, с худыми, темными лицами. Их сверкавшие, как рубины, широко открытые глаза были направлены на меня. Сперва по их лицам пробежали робкие улыбки, которые постепенно становились все шире. Своими нервными руками с длинными ногтями они поправляли на коленях складки своих одежд. У двоих из них на шее висели цветочные гирлянды. Я улыбнулся им в ответ, наклонив голову в знак согласия. До каких тонкостей доходят тайны их восточной вежливости, прежде чем они кидаются на свою жертву, чтобы поколотить ее и ограбить?

Так прошло не меньше десяти минут, пока мы молча разглядывали друг друга и копили в себе безответное любопытство. Ночные птицы парили над нами на своих белых крыльях, а со стороны реки то и дело слышалось хриплое рычание диких кошек. Отдавшись целиком на их милость в этом безлюдном безмолвии, я все думал, что они могут воспринять как сигнал агрессии. Может, простое подмигивание? Шевеление пальцем в сандалиях на ремешке? Наконец, их шофер развернул принесенный им инструмент: флейту из слоновой кости, украшенную рельефным узором. Они передавали ее из рук в руки, как будто никто не решался начать первым. Парнишка с гирляндой на груди задержал ее чуть дольше, вертя в своих руках. Остальные принялись его ободрять. Он поднес флейту к губам и заиграл. Старая местная мелодия, рваные, неровные, жалобные фразы, переходящие в молитвенную трель. Словно бы вся история Индии, века исторических несчастий и природных катастроф раскрывали свои жалобы в этой псалмодии. Но за этим нескончаемым стоном, оживленным проворными пальцами и неисчерпаемым дыханием флейтиста, сквозила античная гордость народа, который в нескончаемой трагедии нищеты, голода, эпидемий и наводнений не утратил своей мягкости и своего достоинства.

Юноша встал на ноги, чтобы придать большую полноту своей песне. Его товарищи, по-прежнему сидя вокруг меня, следили за каждым поворотом мелодии, одобрительно качая своими бритыми головами. Один или два паренька закрыли глаза, а другие ловили мой взгляд, чтобы прочитать в нем, насколько я точно понимал их послание. Которое я, осознав свою ошибку и стыдясь за подобное недоразумение, трактовал приблизительно так: «О, чужеземец, мы грубо встретили тебя, потому что не знали, тронет ли твой слух жалкий звук флейты, единственный подарок, который мы можем тебе преподнести. Вскоре ты вернешься в свою страну, где дома в деревнях строят из камня, а не из коровьего навоза, где число детей не превышает в десять раз количество пригоршней риса, где по дорогам не бродят чума и холера. Не суди нас слишком строго, все, что умеем, так это играть на флейте и через музыку выражать нашу скромную нежность, нашу любовь к людям…»

Монотонная мелодия еще долго разливалась в теплом ночном воздухе. Она скользила по пыльной траве, поднималась к звездному небу, кружась, спускалась вниз, застывала на ветвях деревьев и плавала перед широко открытыми глазами юных индусов, внимавших каждой ноте. Потом они встали, смиренно поклонились и уехали на своей машине по дороге, изборожденной рытвинами в засохшей грязи. Встреча, о которой я сохранил незабываемое впечатление, не переставая сокрушаться, что такой ценный дар достался человеку, слишком одержимому страстями, чтобы обрести покой в звуках флейты.

39

Говорил ли я тебе, когда умер мой отец? 19 декабря 1958 года, через два с половиной месяца после Пия XII. Событие, о котором я должен был бы упомянуть много раньше. О чем я только думал? Он вопил, стонал, бред его агонии ничем не отличался от его обычного бреда. Он корчился в спазмах от ужаса, вытаращив глаза, поднимал последним усилием свою лысую голову, как будто хотел нас проклясть, и безвольно опускал ее. Мама, памятуя о древнем касарском обычае, корила себя за то, что не обрезала ножницами мешок. Душе труднее возноситься к небу, когда ей не оставляют отверстия в саване.

Я не вспоминал об отце до того дня, когда, три-четыре месяца спустя после своей поездки в Индию, посетив за это время Судан, Гану, Нигерию, Гвинею, Израиль, Иорданию, потом снова Судан и Заир — длинный вояж, продиктованный, таково по крайней мере было мое мнение, непредсказуемостью моих съемок и конференций — до того, стало быть, дня, когда я приземлился в Найроби, столице Кении.

На этот раз я тщательнее, чем обычно, выгладил свои костюмы. В Найроби я отправился с официальным визитом, по приглашению главы государства. В ходе первого Панафриканского кинофестиваля должен был демонстрироваться мой фильм о Евангелии, который только что премировали в Венеции.