На ладони ангела

Закрывшись платком, я бросил взгляд на бледное и впалое лицо замдиректора «Лотта континуа». «Он чуть не умер, едва родившись». Он не умер, но всюду, где бы ни появился, он источал замогильную бледность и высокомерность. Инстинкт мертвеца, который природа вписала в его гены, но который обманула наука, излучал на его безучастном лице нечеловечески холодное сияние. Если бы все спасенные с помощью пенициллина новорожденные были похожи на него, тогда, подумал я, лучше бы американцы, вместо того чтобы завозить нам этот подарок в нагрузку к «Колгейту» и «Кока-коле», отвели детской смертности ту роль, которая была уготована ей самим Творением.

Потом мне стало стыдно за эту мысль. Находившийся здесь Вальтер Туччи был глашатаем всех тех, кто требовал правосудия: знак того, что перейдя от литературы к политике, он обратил свою страсть к праздным спорам в мужественную идеологическую позицию. «Воробьи» Группы 63 измазали дерьмом стены моей квартиры, но сегодня речь шла о мести за убитого человека. Моя мама справилась пакетом моющего средства, а вдова железнодорожника вряд ли сможет смыть кровь своего мужа.

Укрепившись подобными рассуждениями, я поднял голову и принялся разглядывать Вальтера Туччи, пытаясь убедить себя, что его длинные волосы были не данью моде, а вызовом личного характера бритым затылкам министров христианско-демократической партии и бюрократов из префектуры; что его маоистский френч свидетельствовал не о его презрении к демократическим ценностям, а напротив защищал как броня их поборника, для которого эти доспехи имели не поверхностное значение; и что его взгляд, которым он с отстраненным видом обводил зал поверх толпы, выражал не горделивое удовлетворение фанатика, замкнутого на самом себе, а сосредоточенную волю, необходимую для битвы с убийцами Пинелли.

В это мгновение глаза, которым я только что мысленно пропел хвалу, встретились с моими. Вальтер потянул за рукав своего адвоката. Тот шепнул что-то на ухо адвокату Калабрези, господину Микеле Ленеру, специализировавшемуся на защите сомнительных промышленников, пустившихся в бега, и прославившемуся после того, как добился оправдания полицейских, которых обвиняли в убийстве семи рабочих в Реджо Эмилии. Господин Ленер повернулся ко мне. При повороте его тога распахнулась и в ее складках обнаружился номер журнала, в котором были напечатаны мои стихи. Корреспондент «Униты» тоже заметил его. Он одобрительно кашлянул в мой адрес. У меня помутнело в глазах. Мне показалось, что в зале сразу заметили мое присутствие. Люди затолкали друг друга локтями и стали показывать на меня пальцем. Чего они от меня хотели? Почему они повторяли мое имя, сначала шепотом, который постепенно перерос в гул? «Пьер Паоло! Пьер Паоло! Пьер Порко! Пьер Порко![53]». Они скандировали его все громче, и кроме Личии Пинелли, которая безучастно взирала на пустые кресла судей, все выворачивали себе шею и изворачивались на своих местах, чтобы посмотреть, как я съежился от стыда.

Бородач из «Манифесте» воспользовался моментом и повернулся ко мне. Он неспешно снял повязку, которая закрывала его глаз и начал разглядывать меня в упор, пяля свои оба одинаково здоровых глаза. Лучше бы он оскорбил меня, чем вот так молча пронизывал меня своим взглядом, сопровождая его ухмылкой, которая сквозила из опустившихся уголков его губ. Наиболее болезненным мне показалось равнодушие Армандо, который остался с каштановыми волосами таким же деревенщиной, как и со светлыми, от чего, правда он не стал менее привлекательным. Раздвинув ноги, он раскинулся на скамье и играючи растягивал изо рта слюнявую жвачку, с наслаждением вытягивая ее в ниточку и запихивая обратно в рот, как если бы он никогда не видел меня и был со мной не знаком.

Я улучил возможность смыться, когда в сопровождении привратника, позвонившего в колокольчик, в зал вошли судьи. Все встали, кроме Армандо, который остался сидеть развалившись. Председательствующий и двое других судей подняли руки, чтобы успокоить гул толпы. Я уже пробрался к двери, а улюлюканье и свист в мой адрес еще продолжали раздаваться. Их эхо донеслось до меня и в коридоре, по которым под градом дубинок разбегались манифестанты, не успевшие меня вовремя узнать. Оно еще долго отдавалось в моих ушах, когда я вышел из дворца правосудия и пошел блуждать по улочкам Милана, сожалея, что сам не схлопотал дубинкой по спине. Хороший синяк или рана стали бы оправданием моих убеждений, успокоили бы моих друзей, доказали бы Данило, что не одна лишь дочь кондитера имела право на смелость, юность, риск и щегольство. Но этим бы роль пролитой крови не ограничилась, и я прекрасно знал, какую зловещую ошибку я искупил бы ею.

48

— Пьер Паоло! Пьер Паоло!

Я услышал на улице его голос. Он, надрываясь, звал меня что было мочи. Перепрыгивая через ступеньки, он взобрался по лестнице и забарабанил в дверь, забыв от нетерпения позвонить.

— Пьер Паоло! — закричал он, бросившись ко мне. — Есть! Мы добились развода! Этой ночью закон был принят!