На ладони судьбы: Я рассказываю о своей жизни

— Начальник, — начала я, — а зачем мы отправляем тал на другой участок? Разве мы сами не могли бы плести корзины?

— Там хорошо плетут, а у нас никто не умеет, — пояснил начальник.

— Поздняк говорит, что еще на воле отлично плела корзины… Она могла бы и нас научить.

— Поздняк? — удивился начальник. Он на мгновение задумался. — Ладно, твоя бригада будет перебирать картофель на складе, а Поздняк пусть сплетет несколько корзин. Норма — две корзины в день. Пусть посидит дня два-три. Дай ей кого-нибудь в помощь. Если дело пойдет у вас… было бы хорошо.

— Спасибо. Пусть нам доставят тал в клуб.

— Распоряжусь, ладно.

Образцы у Поздняк оказались великолепны. Мы все пришли в восторг и выразили желание плести корзины.

Поздняк восхищалась талом. Гибок, красивых оттенков: зеленые, коричневые, красные и белые, если ободрать.

Учились с воодушевлением. На улице мела поземка, свистел леденящий ветер — но это только вдохновляло нас. За полторы-две недели мы научились отлично плести корзины.

Решетняк был нами доволен, нам вволю подбрасывала угля, и в клубе было уютно, тепло, даже жарко.

Я тоже с наслаждением плела корзинки, не подозревая, что когда-нибудь это ремесло буквально спасет меня от голодной смерти.

Только двум женщинам не понравилось плести корзины, и они перешли в бригаду транспортников, там было весьма нелегко, но выгодно. На участке Волковском не имелось ни одной грузовой (ни тем более легковой) машины, и обозы лошадей выходили в Караганду каждую неделю. Они что-то везли туда и что-то привозили из города.

Корзины наши где-то ценились, и Решетняк расширил производство. В нашу бригаду пришло человек пятнадцать мужчин. Они быстро, кроме троих, научились плести корзины, и… к нашей великой обиде, корзины у них выходили почему-то гораздо лучше, особенно у Валериана Георгиевича Петринского, бывшего преподавателя русского языка и литературы из Кировограда.

Мало того что он красиво сочетал цветные полосы, он, единственный среди нас, умел делать на корзинах узоры.

В феврале вся бригада переживала горе Маруси Брачковской. Я уже говорила о том, что она сидела как член семьи изменника родины, восемь лет. Мужу дали десять лет с правом переписки, и Маруся переписывалась с мужем. Их единственная дочка, семилетняя Майя, сначала была направлена органами в детский дом Подмосковья. Но Маруся и ее муж выхлопотали, чтоб ребенка отдали родителям Маруси, семье киевского доктора — невропатолога Брачковского. Просьба их была удовлетворена, и дедушка с бабушкой забрали ее к себе в Киев. За весь 1937 год это была единственная радость Маруси.

Отец и мать писали ей аккуратно, но после оккупации Украины переписка вдруг прекратилась. Маруся очень переживала, она опасалась, что отец не успел по каким-либо причинам эвакуироваться и остался при немцах. Как фашисты расправлялись с евреями, мы знали из газет и очень волновались.

Как только наши взяли Киев, Маруся сразу послала родителям письмо, но оно пришло обратно; адресат выбыл. Тогда Маруся начала писать подряд всем родным и знакомым, чьи адреса помнила или могла установить. Ответа не было. Тогда она написала в театр, где отец был лечащим врачом, и ответ был получен, хотя театр только что возвратился из эвакуации. Писала артистка… не помню ее имени. Она по возможности осторожно, подготавливая постепенно, сообщила Марусе, что старый доктор не мог эвакуироваться, так как про него просто забыли при эвакуации.

Обещали дать машину и не дали. Пока старый доктор бегал в поисках транспорта, в Киев вошли фашисты. Так его семья осталась при немцах. Вся надежда была на то, что все же врач и… беспартийный. Увы… он был еврей. Настал день, когда вся семья Брачковского шла в одном строю с тысячами других евреев, направляемых к Бабьему яру. С ними была дочка Маруси одиннадцатилетняя Майя…

Горе Маруси было беспредельным. Мы, все женщины, поплакали вместе с ней.

— Маруся, если хочешь, иди в барак и выплакайся там, пока все на работе… Может, будет легче…

— Как я мужу напишу об этом, бедняге? Ну, спасибо, я пойду…

Брачковская ушла. Мы работали сумрачно и молча, подавленные горем.

Ночью Маруся не спала. Она сидела у печки на лавке, ее била дрожь. Я поняла, что тоже не засну, и, когда все уснули, поднялась и села с ней рядом. Мы молчали… Я думала о том, что, если бы Сталин не организовал эти массовые аресты ни в чем не повинных людей, эта девочка, дочка Маруси, была бы жива. И еще думала о том, как ей страшно было идти в этот жуткий Бабий яр и там умирать. И о старом враче я думала. Вспоминал ли он перед смертью дочку и зятя, заключенных в лагерь.

А потом стала думать о Гитлере и Сталине… Как похожи эти люди друг на друга… словно близнецы. Да, духовно они именно словно близнецы. Но одного породил фашизм, другого… что породило другого? Как могло это произойти? Как народ, совершивший Великую Октябрьскую революцию, допустил развитие, укрепление и разнузданный террор духовного близнеца вождя фашистов?

Можно ли презирать народ за то, что он допустил все эти беззакония?

О боже, помоги мне разобраться!