На льдине — в неизвестность

Сели за стол, когда далекие кремлевские куранты били двенадцать. На душе было радостно и немного грустно. Прощай, старый год, ты не прошел даром! Чокнулись, расцеловались. Пожелали друг другу в новом году счастья. И Жене уже надо было идти снимать метеопоказания, а Эрнсту передавать их.

После небольшого перерыва праздник продолжился. Икра, ветчина, торт, конфеты «Мишка» и свежеиспеченные коржики — все уничтожалось подряд. Вот только хлебушка не было, простого черного хлебушка. До чего же о нем соскучились!

Зато на десерт была целая пачка поздравительных телеграмм! От родных, друзей, знакомых и совсем незнакомых. О них думали, тревожились, поздравляли с Новым годом, слали целый ворох наилучших пожеланий— здоровья, успеха, удачного дрейфа. И кем только их не называли?! И рыцарями, и богатырями!

— Ну какой из меня богатырь! — смеялся Иван Дмитриевич. — Мой рост — сто шестьдесят один сантиметр.

И все же — раз богатыри, так богатыри! Тут же распределили: Эрнст, как самый могучий, — Илья Муромец; Пэ-Пэ — Алеша Попович; Женя… Нет, Женя не Добрыня Никитич! Он — начальник бурь и метелей — Соловей-Разбойник. А Ивана Дмитриевича назвали сразу… Русланом и Людмилой! Почему? Может, за сочетание мужественности и нежной женской заботливости?

Угомонились только в четвертом часу. Братки быстро заснули, даже беспокойный Иван Дмитриевич. Над мешками поднимался пар от дыхания, наращивая слой инея на стенах и потолке.

Не спал один Эрнст.

«…Я люблю свои ночи, одинокие дежурства, — писал он в дневнике, — читаю и думаю, иногда пишу…»

Новогодняя ночь продолжала шествовать в эфире. Но Москва уже спала. Теплым пожеланием заканчивала свои передачи одна из европейских радиостанций:

«Всем плавающим и вахтенным на семи морях света — счастливого пути, скорейшего возвращения. Служителям маяков — спокойной, без тумана, ночи. Больным — облегчения в их страданиях. Всем, всем, всем — спокойной ночи и счастливых снов…»

«НИЧЕГО НЕ БЫЛО»

«Иногда мы записываем: «Ничего не было». Это неправда. Были метеосводки, были радиосводки. Папанин боролся с замерзшей кашей и разлил керосин. Федоров и Ширшов приводили в порядок свои записи…»

(Кренкель)

Льдину гнало все быстрее, и вдвое чаще надо было ставить гидрологические станции, измерять глубину, больше делать гравитационных и магнитных наблюдений.

«Жизнь превратилась в непрерывный круговорот исследований», — писал Папанин.

А морозы такие, что дышать не дают, все время больше сорока. Вековые гренландские ледники крепко забирали в леденящий полон.

Они стоят у приборов. Замеряют. Снимают показания. Воздух кажется вымерзшим, кажется, его вовсе нет. Пар от дыхания мгновенно превращается в шелестящие кристаллики. Нестерпимо ломит, жжет лицо. Пальцы примерзают к металлу, костенеют при работе у проруби.

Очень трудно достается каждая кружка воды. Приходится растапливать снег и старый обессоленный лед.

Вчерашний суп колют топором.

…Грозивший гибелью северо-восточный мыс они проскочили. Но спокойнее не стало. Как показывают Женины приборы и вертушки Петра Петровича, их вместе со всей гущей льда все больше прижимает к берегу. Все сильнее трещат, лопаются льды.

Из Москвы пришло сообщение, что ведется подготовка к снятию их со льдины.

Навстречу их льдам из Мурманска вышел зверобот «Мурманец». Готовится к выходу ледокольный пароход «Таймыр».

А им очень не хочется уходить со льдины. Пока она цела, пока на ней еще можно жить и работать. Они дрейфуют в широтах, где не плавал ни один корабль и до них не велось никаких исследований. Ну, где-нибудь там, в марте, на семидесятой параллели, можно и покинуть льдину.

Сейчас так важно не пропустить ни одного срока научных станций, собрать как можно больше материала, как можно больше обработать, как можно больше передать на Большую землю. Поэтому часто приходится и не спать.

«Мне выпало счастье работать в дружном, замечательном коллективе, — писал Иван Дмитриевич. — Старые полярники знают, какое это имеет огромное значение. Сколько прекрасных намерений рушилось в разных экспедициях из-за склок и взаимного недоверия».

На Иване Дмитриевиче лежало много забот. Ему надо за всем уследить, все время быть начеку. Надо дать возможность Жене и Петру Петровичу как можно полнее провести их научные работы, Да и позаботиться о каждом.

В палатке мороз. Когда ртутный столбик упал до минус пятнадцати, Иван Дмитриевич зажег свой светильный агрегат. (Еще готовясь к зиме, он впаял в жестяной бидон от продовольствия две горелки от лампы «молния».) Стало немного теплее. Заледенелые, покрытые белым мхом инея стены, потолок потемнели, заслезились, струйки воды потекли по стенам, по алюминиевым трубкам каркаса. На койках — целые лужи, спальные мешки стали сырыми. Лежать в них нестерпимо.

— Дмитрич, гаси. Уж лучше мороз!

Сырость замучила всех с самого лета. От нее болят ноги, руки, поясница. Эрнст все время растирает застуженные пальцы. Суставы набухли, болят и чешутся.

Как-то неожиданно раньше времени вернулся со своего «гидрохутора» Петр Петрович.

— Под «килем» всего сто шестьдесят метров, — объявил он.