На льду

– Очень хорошо… и если сравнивать с Австрией, то там, конечно, дороже, но оно того стоит. Я не знаю, как тебе, но мне все эти чартеры осточертели. Мне нужен сервис высшего уровня, а в Сан-Антоне этого ты не найдешь. Так уж обстоят дела. И потом еще еда. Французы умеют готовить.

Знакомый Йеспера продолжал болтать о горных лыжах, звездных ресторанах и интрижках с массажистками, одетыми в юбки, подбитые кроличьим мехом.

– А вы? Где вы провели отпуск?

Мне холодно. Ноги дрожат. Я роюсь в поисках термоса с остатками горячего кофе. Лунный свет проникает в пыльные окна, но все равно в домике темно, и я умудряюсь опрокинуть пакет с киселем.

Он сказал «вы». Он спросил, не где Йеспер провел отпуск, а где «они» провели отпуск. Почему я только сейчас об этом вспомнила? Почему тогда я не поняла, насколько это важно? Конечно, «вы» могло относиться к Йесперу и его друзьям или коллегам, к кому угодно. Но теперь-то я знаю, что это не так. «Вы» относилось к брюнетке.

К брюнетке, ради которой Йеспер меня оставил и превратил мою жизнь в ад.

Поколебавшись пару секунд, я поднимаюсь, подхожу к окну и протираю стекла рукавом куртки. Снег перестал. Перед окном залитый лунным светом лежит заснеженный сад.

Снежным покрывалом укутаны кусты и деревья. Передо мной дом Йеспера с освещенными окнами. Он выглядит как домики в рекламе горнолыжных поездок, которые Йеспер обсуждал с мужчиной в автобусе.

Я вижу их в окне. Они ужинают в кухне. И от этой семейной идиллии в объективе бинокля у меня волосы встают дыбом.

Йеспер сидит спиной ко мне. Брюнетка напротив него. Она в футболке и что-то обсуждает с Йеспером, активно жестикулируя и наклоняясь вперед. Одновременно она подцепляет вилкой что-то, похожее на мясо. Рядом с ней светловолосая девочка лет шести. Наверно, ее дочь. От этой картины мне становится плохо, а в груди появляется такая тяжесть, что сердце, кажется, сейчас лопнет.

Ханне

Гунилла накидывает мне плед на плечи и ставит чайник. Говорит, что я прежде всего, должна думать о себе.

– Если он любит тебя, а ты его, то зачем упрямиться и рвать эти отношения?

– Но я же больна.

– Не говори ерунды. Кто знает, когда тебе станет хуже? Может, через несколько лет. И что, сидеть и ждать? Со мной и Фридой? Ты должна жить полной жизнью! Иначе какой тогда в этом смысл? Не обязательно было уходить от Уве.

От мысли об Уве и неуютной квартире на Шеппаргатан мне становится не по себе.

– Я никогда не вернусь к Уве.

Гунилла вздыхает. Садится на стул, потирая больную спину, зажигает свечку, зевает.

– Именно этого и хочет Уве. Чтобы ты сидела и жалела себя. А ты ведешь себя так, словно вы еще вместе, не берешь инициативу в свои руки, не позволяешь себе получать удовольствие от жизни. Зачем ты так сама с собой?

Я обдумываю ее слова. То, что я жестока сама с собой, мне в голову не приходило. Я всегда считала себя бунтарем. Но, видимо, Уве все-таки удалось меня приручить. Мы с ним всегда играли свои роли: Уве – строгого отца, я – непослушного подростка. Но что, если Гунилла права и моя роль – пассивная? Может, я только использую болезнь как отговорку, чтобы не жить полной жизнью, а ведь у меня осталось совсем мало времени. И это время утекает, как песок между пальцев.

– Но я не хочу становиться для него обузой. Не хочу, чтобы он обо мне заботился.

– Боже мой. Ты бы себя слышала. Он взрослый мужчина и сам может решить, хочет он быть с тобой или нет. Ты была с ним честной. Он знает, что ты больна.

Я молча пью горячий чай. Может, она и права.

– И что же мне делать? – спрашиваю я у подруги.

– Во-первых, не нужно принимать никаких важных решений. Встречайся с ним. Наслаждайся его компанией. Но не принимай ваш роман близко к сердцу. Вы же не собираетесь жениться или заводить детей? Вы просто проводите время вместе. Вот и все.

– Есть еще одна проблема. Я слишком стара для него. Он может встретить женщину помоложе, создать семью и все такое.

– Мне кажется, семья его не интересует. Может, он просто не создан для семейной жизни. К тому же у него, кажется, есть сын, нет?

Я думаю об Альбине, с которым Петер почти не общается и о котором отказывается говорить. Еще одна странность Петера. Но в жизни чего только не бывает. Чужая душа – потемки. Никогда нельзя знать наверняка мысли другого человека. Людей нужно или принимать, или нет такими, какие они есть.

То же и с Уве. Я не знаю, почему он такой, какой он есть, хотя мы прожили вместе целую жизнь. Единственное, что я знаю, что я его не выношу. Меня от него тошнит.

– Может быть, посмотрим, – говорю я.

– Хоть что-то, – кивает Гунилла.

Гунилла спускается вниз в подвал вешать белье после стирки, а я остаюсь в кухне. Смотрю на язычок пламени свечи, дрожащий на сквозняке, и думаю о детях, которые у меня так никогда и не родились. Они не наполнили своими голосами большую квартиру, не пошли в школу, не стали скаутами. Они не возвращались домой с разбитыми коленками, не клянчили новую компьютерную игрушку или карманные деньги. Не поступили в университет, не завели парня или девушку, не уехали из дома в большую жизнь.